Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Однако решительность — это еще не правота. Игнат вспомнил, как совсем недавно нетерпение, ставшее приказом, могло заставить людей ринуться друг на друга, когда они, эти люди, уже перестали быть врагами. В минувшем ноябре в Унече то произошло» Свершилась в Германии революция, и солдаты, которые еще несколько дней назад были оккупантами, разбуженные пролетарским примером, стали нашими союзниками. Они создали в своих частях Советы и начали помогать освобождению Украины, о чем сообщили в телеграмме Ленину, Надо было объединить усилия двух революционных армий. Но член коммунистической делегации Брянска Кульков, не до конца уяснив обстановку, вступил в спор со Щорсом, требуя немедленного наступления Богунского полка. Увы, его настроения поддержал тогда и Александр Медведев. Они настояли, чтобы послать телеграмму Ленину и выяснить, какие полномочия получил от него Щорс. В тринадцать часов десять минут того же дня от Ленина пришел ответ о том, что он никаких полномочий Щорсу не давал, только приветствовал его почин братания с немцами. Значит, не трусостью и стремлением отсидеться вызвано было поведение командира Богунского полка, а высоким пониманием революционного интернационального долга, которое одобрил Владимир Ильич. К чему бы могло привести злоупотребление властью, окажись на месте Щорса менее стойкий коммунист?..

На лице у Кулькова и теперь нетерпение:

— Немедленно принимайте решение, Игнат Иванович! Пока не поздно, дайте команду приготовиться к залпу. Глядите, они уже рядом, мерзавцы… Так кто же, как не мы, исполком, должны взять на себя смелость в этот критический час проявить твердую власть?..

Теперь совсем рядом колонна — от моста ее отделяют каких-нибудь сто метров, не больше. Пройдут секунды, и окажется поздно принимать какие-либо меры, не поможет ничья самая твердая и решительная власть.

Да, у тебя, коммуниста, есть эта власть над людьми, обретенная тобою в классовых битвах и подполье, в тюрьмах и ссылках, в борьбе за счастье людей труда.

Власть эта в том, чтобы самому оказаться сейчас там, среди этой огромной массы озлобленных и растерянных, обманутых и разъяренных…

Но это ж безумие — один против тысяч!

Против — безумие! А если вместе с теми, кто именно от тебя, коммуниста, хочет услышать правду?

Разве не к тебе, политическому руководителю, обращен тот красноармейский призыв в письме, которое ты сам распорядился напечатать в газете: «Товарищи политические комиссары, вы должны оправдать себя…»

Игнат оборачивается и подзывает исполкомовского конюха:

— Вы с пролеткой, Корнеич?

— Как всегда. Как давеча вы наказали — быть в боевом. Что — поедем куда?

Кожа на лице собралась, только в уголках губ тлеет что-то, похожее на усмешку.

— Поехать, говорите?.. Пожалуй… Только вы, Корнеич, слезайте. Я один. Как ее — Мурка? Не понесет? А то ведь из меня кучер…

Пролетка — спицы высоких колес, закрылки из тонкой жести с облупившимся лаком — останавливается рядом.

Игнат, перехватив вожжи, вскакивает на подножку. Потягивает поводья, и Мурка выносит на дорогу, сбегающую к мосту.

Корнеич срывает с себя шапку:

— Дык куды же он? Город-то направо. Налево — Черный мост! А?

Игнат без шляпы — то ли сорвало ветром, то ли сам снял. Копыта дробно и четко стучат по булыге, пролетка чуть вздрагивает на рессорном ходу.

Слышится срывающийся голос Кулькова:

— Передать по цепи: не стрелять! Ни в коем случае не стрелять!.. Как же я допустил, чтобы он так, один? Никогда себе этого не прощу, никогда!

Между тем пролетка со стоящим в ней во весь рост седоком приближается к мосту. До него — пятьдесят, сорок, тридцать шагов…

А с другого конца на настил вступают передние из толпы. Игнат уже видит их лица и винтовки, направленные в его сторону.

В голове возникают слова: «Товарищи! Вас обманули. Остановитесь!.. Вы можете убить меня, завтра вы убьете кого-нибудь еще. Но Советскую власть вам не убить никогда!..»

Но расстояние между ним и теми, кто наводит на него оружие, сокращается, и он вдруг сознает, что никакие слова сейчас ничего не в состоянии сделать, да и услышат ли его в реве и гуле. Одно лишь может остановить беду — его смерть.

Но он же и хотел предотвратить именно ее — смерть! Только не свою собственную. О своей он не думал, лишь о десятках, сотнях, может быть, тысячах смертей, которых ни в коем случае нельзя допустить. И если этого невозможно достичь по-другому, что ж… Вот он — здесь, перед ними, один!..

Лошадь останавливается внезапно, схваченная кем-то под уздцы.

— Глядите: он же без оружия, без кучера и охраны! — слышится рядом.

— Так это же Фокин, братцы! Пусть говорит!.. Стволы винтовок, казалось, направленные в его грудь, медленно опускаются.

Игнат чувствует: самое страшное, к чему, однако, он был готов, позади. Как и что подействовало на людей — его незащищенность или, наоборот, безумная решимость, пока он не может и не пытается определить. Да важно ли это теперь, когда толпа остановилась и ждет, что скажет он?

В горле пересохло. Показалось, что он не в состоянии произнести ни слова. Но люди жадно смотрят на него.