Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Когда Нюрочка только училась читать, она изумлялась, сколько стихов знает наизусть брат. Но он не просто декламировал любимых поэтов, а всегда устраивал из чтения увлекательную игру. Вот они вышли из дому, в его руке ее ладошка, сестра старается поспеть в такт его широким шагам, а в небе отдаленный раскат, и он, Игнат, тут же — тютчевское: «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром…» Зимой, когда закрутит, — наготове пушкинское: «Буря мглою небо кроет…» Пойдут к поезду встречать отца, Нюрочка уже знает, что Игнат вспомнит некрасовские строчки о железной дороге. Но не просто будет иллюстрация к пейзажу, а вспомнятся те самые стихи, как на косточках народных ложились в землю рельсы и шпалы. Бродить же по Петрограду — значит на каждом шагу вспоминать и вспоминать Пушкина: и «адмиралтейскую иглу», и «Невы державное теченье, береговой ее гранит…»

Он не мог тогда поселить Нюрочку у себя, потому что ютился в маленькой каморке, где стол, стул и кровать, да и подпольщику это было бы опасно. Но для младшей сестры он нашел время, чтобы быть с ней чаще. А когда уезжала домой кроме нарядного пальто, о котором говорила, что второго такого не сыщешь не только в Людинове, но даже в Брянске, Игнат вручил ей и книги — стихи их любимых поэтов.

Тогда, в пятнадцатом году, в Питер приезжала и мама, внезапно тяжело заболевшая. Игнат и Евдокия показывали ее хорошим докторам, но помочь ей было уже нельзя. Возвратившись домой, она вскоре умерла. Перед тем как отойти, тихо сказала: не так докторов, как напоследок Игната хотела повидать. Боялась, что снова заберут его и они уже не свидятся…

Сейчас в людиновском доме, кроме отца, у Нюрочки не было никого из близких. Брат Алексей, чуть постарше ее, учился в Дятькове и там жил. И потому несказанный счастьем оказался приезд Игната, которого она любила, как ей казалось, больше всех на свете.

Помнила, что, как только научилась ходить, они с Игнатом стали неразлучными — не отпускала дома его ни на шаг, ревела, когда он уходил в училище ли, к друзьям. И потом, когда подросла, старалась не расставаться с ним, если он шел даже на собрания или маевки…

Нюра, снова обняв Игната, вдруг заметила на чурбачке записную книжку и карандаш и смутилась:

— Ты занимаешься, Игната? Ой, прости, что помешала… А помнишь, когда я была совсем-совсем маленькая, а ты делал дома уроки, я залезала к тебе под стол и играла в школу…

— И, подражая мне, брала с собой школьный завтрак — кусочек хлеба и четыре или пять малюсеньких кубиков сала, — добавил Игнат.

На крыльце появился отец:

— Никак опять вдвоем что замышляете? — усы пышные, в разные стороны, в глазах, окруженных сеточкой морщин, добрая усмешка.

Нюрочка прыскает в кулак, вспомнив, как они в середине апреля вместе с Игнатом невольно разыграли отца.

Игнат появился в Людинове неожиданно Из Новониколаевска, когда его освободила революция, успел послать открытку, что едет в Питер. Оттуда — вторую: жив, здоров, скоро объявлюсь. Но когда «скоро» — не сообщил. И вот Нюрочка спешит домой из училища и глазам не горит — Игнат перед нею! А как поверить, когда разглядеть мешают, слезы. Идут домой в обнимку, и уже у двери Нюрочка озорно предлагает: «Войду одна, сяду за стол и — отцу: «А почему Игнату не наливаете?..» Так и сказала. у отца — ложка из рук. Мигом догадался — и на крыльцо: «Игнат, сын!..»

Иван Васильевич усмехается, вспоминая розыгрыш. На плечах железнодорожная тужурка — собрался на смену. С апреля — всего второй приезд Игната в родительский дом, нет у него свободного дня, чтобы в гости по-домашнему, без спешки. Потому до поздней ночи проговорили, в основном о том, как пойдет дальше жизнь. У отца — уйма «почему», и так и эдак бы, на его взгляд, следует кое-что в производстве менять, но, может, пока не время?.. Понимает, какую ношу принял на себя Игнат: только бы здоровье не подвело… Потому и просьба: выбраться хоть на несколько дней, в отцовском дому отвести душу… И Нюрочке — счастье бы…

Но, может, не родным стал уже дом, когда в нем — новая хозяйка? Так ведь как отцу одному, когда и Нюрочка, и Алешка, считай, на руках, да и самому только за пятьдесят перевалило…

Не второй матерью Нюрочке привел Иван Васильевич; в дом Анну Михайловну, расторопную, средних лет, из бывшего купеческого звания хозяйку, себе — помощницей и женой.

Что Игнат может сказать? Отца отлично понимает. Дело житейское. Одно только вдруг перевернет душу, когда прижмется Нюрочка к отцу — ив голосе дрожь: «Не зови ее, как меня… Можешь Анной… Только не как меня…»

Соколов шагает споро. Волосы спутались от жары на лбу, косоворотка расстегнута.

— Вечерком, на зорьке, махнем на Ломпадь? У меня теперь своя, двухвесельная, с килем!.. С ребятами построили. Да ты должен их знать — Захаров да Васек Поляков… В твоем кружке начинали. Ну, так как насчет зорьки?..

— Спасибо, Михаил, но не смогу. В Брянск надо сегодня же возвращаться, а потом в Москву, на бюро с отчетом. Тут, знаешь, одно дело у меня в голове закрутилось… Лучше расскажи, что вам за два месяца удалось?