Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

— И их превосходительства — калужский и орловский губернаторы будут довольны, что во вверенных им губерниях — тишь да гладь, и министр внутренних дел обрадуется — никаких противуправительственных организаций… — продолжал Игнат. — Одна игра несмышленышей, так сказать, по младенчеству и недомыслию… Но самого главного вы не сказали, какого еще отречения ждете от нас.

— Простите, господин Фокин, мы не поняли вас, — встал Новосильцев.

— Отлично поняли. С этого и следовало вам начинать: чтобы я, Кубяк и Павлов отреклись от звания членов Российской социал-демократической партии…

— Ну, это само собой разумеется…

В камеру он вернулся спокойным. Молчание нарушил Уханов:

— Это ведь тактический ход, чтобы купить свободу.

— Свободу не покупают предательством, — жестко ответил Игнат.

— А как?

— Ее завоевывают открыто.

— Вот ты и дооткрывался: три пуда нелегальщины при обыске… Ну ладно, сейчас не о том — надо спасать себя…

Бледность выступила на лице Игната — никогда его не видели таким. Сказал, будто в горле стоял ком:

— Как же мы потом будем смотреть в глаза рабочим, если на суде отречемся от самого святого — от партии? Куда же мы звали их? Ты сможешь это сделать, Николай? Ты, который ездил на Пятый партийный съезд?

— Я лучше умру… — поднялся Кубяк.

— А вы, Алексей Федорович?

— Ты, Игнат, учился у меня в классе, и ты поверил мне, когда я дал тебе первую прокламацию… Как же я смогу?..

Их судили в Калуге. В зале — чиновники, офицеры, гимназисты, среди которых большинство — маменькины сынки да дочки, охочие до сенсаций, погрязшие в сплетнях обыватели…

Не было лишь тех, о ком все время думал Игнат, — заводских, городской голытьбы, бедняков крестьян. Но он знал, что из-за резных дубовых дверей зала до них все равно дойдут его слова.

Все заседания он сдерживал себя, отвечал лишь на вопросы по существу. Но когда ему дали заключительное слово, произнес одним духом:

— Вы обвиняете меня в принадлежности к партии социал-демократов, вы обвиняете меня в борьбе с царским самодержавием. Да, я это делал и буду делать! Ни тюрьмой, ни каторгой вы меня не запугаете…

Он, Кубяк и Павлов вышли на свободу через год, 30 ноября 1910 года. Агриппина Смирнова-Полетаева и Кизимов после приговора были освобождены на полгода раньше. Уханов — из зала суда…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вода в рукомойнике оказалась теплой и пахла ржавчиной. Игнат вышел из сеней во двор и, набрав из колодца полное ведро, с наслаждением выплеснул его на спину.

Эх, сейчас бы, как в детстве, с разгона головой или солдатиком в прохладную Ломпадь!

Не вспомнит, когда и бывал в последний раз на озере. Кажется, лет шесть назад, когда вернулся после первой трехлетней отсидки. Два Михаила — Соколов и Иванов — выпросили тогда у кого-то лодку, и они днями пропадали на воде, уплывая почти за горизонт.

Собственно, лодок было больше. Выходили с Игнатом на водную гладь те, кто опять сплотился вокруг него. Здесь — разве только распугаешь рыбу! — можно было громко, во весь голос читать запрещенное, спорить.

И эту уловку вскоре полиция раскусила, но подпольный кружок уже образовался, стал, по сути дела, новой боевой партийной организацией, опять Людиново наводнили листовки и прокламации, в лесу участились маевки.

Обоих Михаилов — каждому тогда стукнуло по семнадцати — точно кто подменил. Смастерили гектограф и по ночам с охотой, энтузиазмом размножали призывы, которые составлял Игнат. И когда в лесу, за Ломпадью, принимали их в партию, многие даже удивление выразили: они ли это, недавние шкеты, которые такое могли учинить, что не приведи господи…

Ну, там окна в доме начальства разбить, еще что-нибудь озорное выкинуть — то все детские игрушки. А вот темной ночью на жандарма Жарича напасть, холщовый мешок ему на голову и забрать шашку с наганом — такое не всяким и бывалым по плечу.

Соколов потом на чистом пустяке попался — грохнул в окно директора Сукремльского завода Вострова булыжником, а к тому камню привязано письмо-угроза: дескать, если не прекратишь, такой-сякой, штрафами мучить рабочих, не такое тебя ожидает… По почерку и определили, кто писал, потому что в полицейском участке уже собралось немало прокламаций, которые по своей собственной инициативе и сочинял и переписывал от руки Соколов Мишка.

«Конспиратора» обнаружили без особого труда, сличив почерк письменный и «почерк» другой — булыжниками по окнам.

Семьдесят пять дней оставалось по самодельному настенному календарю сидеть в тюрьме Игнату и его друзьям, когда дверь их камеры распахнулась и надзиратель втолкнул в нее Мишку Соколова.

Больно так втолкнул, сволота, аж плечо заныло, но на лице Михаила — улыбка до ушей:

— Наконец и я с вами… — И, захлебываясь от того, что не с пустыми руками, — с гордостью о том, что удалось на воле.

Игнат послушал и вскочил с табуретки:

— Хватит! Поозорничал. Сегодня во взрослые тебя окрестили, посадив в камеру. По-взрослому и будешь теперь действовать, когда выйдем отсюда. И никаких художеств… — напустил на себя нарочитую строгость, хотя Мишкиной отвагой не мог не восторгаться…