Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Не раз — то ночами, то среди дня — вдруг к нему приходило: а ведь случится, обязательно будет первый арест! Как его встретить, как подготовиться к нему? Из книжек, из многих рассказов вставали перед ним герои, твердо устремившиеся навстречу страданиям, навстречу своей нелегкой, но славной судьбе. Одни перед лицом палачей гордо принимали смерть, в последнюю минуту выкрикнув слова веры и правды. Другие шли на муки молча. Он почему-то хотел встретить свою судьбу с улыбкой на губах. Как Овод? Может быть, как любимый герой и человек исключительной силы духа.

Сейчас он вспомнил об этой, своей тайной, известной ему одному, клятве и вдруг понял: а ведь действительно человек может ничего не испугаться, если чувствует, что оп прав и за ним, а не за теми, кто его берет под стражу, сила! И он, взглянув на холщовый меток в руках Помазевкова, улыбнулся:

— Да, это оружие. Только бьет дальше и метче, чем винтовки и револьверы.

Кажется, такие слова сказал он как-то отцу на паровозе, когда они вместе с Груней провозили типографский шрифт. Вот этот самый, что сейчас пересыпает меж пальцев старший городовой, запустив короткопалую руку в горловину мешка.

— Занесите в протокол, — кивает следователю Жарич, — шрифт типографский, гарнитура… Впрочем, гарнитуру определим позже. Укажем лишь: весом около восьми фунтов. Мы точны, господин социал-демократ? Однако вы не бакалейщик, понимаю: что до фунтов и пудов! Вы — идейный борец. Вам бы только призывы сочинять, чтобы затем тискать их при помощи типографских литер. Эти вот слова вы называете дальнобойным оружием? «Страшитесь, пролетариат объединяется. Дрожите, пролетариат готовится к борьбе… Ужасайтесь, пролетариат считает свои ряды!» Почерк, как успел усвоить, ваш, не откажетесь…

Опять раздается противный скрип жандармских сапог. И — голос, масленый, как аккуратный пробор на голове:

— Сочувствую вам: затратить столько трудов, чтобы переправить из Москвы уйму нелегальных изданий, и — так нелепо все потерять! Неопытность, конечно, неумелость… А вот это — совсем непростительное мальчишество: ведомости сбора членских партийных взносов, которые плохо запрятали. Фамилии, имена. Бери, как говорится, голеньких. Мы всех этих ваших соратников знаем и без того. Но тут у вас — честь по чести, все документировано. И письма от некоего Николая. Опять же улика. Николай Кубяк — личность нам известная, делегат вашего Пятого съезда РСДРП в Лондоне. Следили за ним, до времени в Бежице не брали, собирали материалец. Вы же этими письмами кое-что нам добавили…

Первый, кого он увидел в жиздринской тюрьме, когда его наконец-то 1 января 1908 года вывели на прогулку в маленький, огороженный трехметровым забором дворик, был Василий Кизимов. Значит, и его взяли. Кого же еще?

Ходить приказали не друг за дружкой, а встречными кругами. Когда поравнялись, Василий сказал:

— На другой день, как взяли тебя, в народном доме убили Помазенкова, а у заводских ворот — Преображенского. Помнишь, начальник заводского паспортного стола, тайный осведомитель?

— Кто их? Не паши, конечно, — выдохнул Игнат.

— Само собой.

— Но станут приписывать нам. Это-то мы отметем, а вот другое…

С внутреннего крыльца сиганул надзиратель с пудовыми кулачищами:

— А ну, поговори мне! Живо схлопочешь по сопатке…

Уже в одиночке, куда снова его запихнули, Игнат подумал: если схватили только Кизимова — не самая страшная беда. Но днем уже открылось: в тюрьме Павлов, Кубяк, Уханов, даже Груня…

Во рту враз сделалось сухо и противно, и он жадно отпил из кружки, стоящей на парах.

Да, он старался предвидеть любую сложность, которая может возникнуть при первой же встрече с тюрьмой. Старался предвидеть и готовил себя. Оказалось все куда сложнее! И главное — по его вине, из-за его самонадеянности и неопытности…

С самого начала следствия он все обвинения принял на себя: один доставал и хранил нелегальные издания, сам печатал листовки и воззвания, сам их распространял. Попытки навязать подследственным убийство жандармского агента и городового стойко отметали все.

Когда к концу следствия всех свели в общую камеру, а с Груней разрешили увидеться, во взгляде, в каждом слове ждал невольных укоров: как же ты так — списки, письма, адреса? Лишь места жительства Панкова на клочках бумаги не оказалось, потому Григорий и остался на свободе.

Кубяк и Павлов даже намеком не выразили осуждения — бросились в объятия. У Груни пополам слезы и улыбка на потемневшем лице. И Уханов пробовал, как все, глубоко скрыть переживания. Зато сам Игнат продолжал себя казнить безжалостно и беспощадно.