Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

— Здорово! Вот бы еще другие рассказы этого сочинителя…

— Я тоже об этом подумал, — сказал Игнат. — Давайте от имени нашего кружка пошлем письмо самому Владимиру Галактионовичу и попросим его прислать нам свои сочинения. Адрес я узнал, напечатан в одном журнале. А письмо вот такое я набросал…

И он зачитал:

— «Ваше слово освещает и разрушает все то, что стараются насильно привить нам, во что мы не верим и не поверим никогда. Зато мы знаем, что ваша правда о самых несчастных, самых забитых людях — правда истинная. Вы везде находите настоящих, а не бывших людей, поднимаете в душе человека ощущение счастья, вселяете в каждого уверенность, что люди обязательно придут к свету!..»

Что изображало круглое, с тугими щечками лицо Уханова, когда они остались вдвоем, — растерянность, недоумение или, наоборот, какую-то придавленность, а может, даже и зависть: вот как он, оказывается, может?..

Наверное, и то, и другое выражал тогда взгляд Уханова, потому что все у него оказалось на языке:

— Не думал, что у тебя такой дар! Точно сам ты литератор, учитель, проповедник. Я тоже кое-что читаю, пожалуй, даже немало, но чтобы так суметь объяснить!.. Однако все ли следует поворачивать на политику? Сначала, думается, надо привить рабочим основы культуры, общечеловеческих знаний.

— Да? — чуть заметная усмешка появилась на губах Игната. — Так можно договориться до того, на что уповают меньшевики: рабочий класс в России не развит, потому и не созрел до завоевания политических свобод, иначе — до революции. Не эти ли взгляды тебе по душе?

Из сузившихся щелочек взгляд Акима — точно буравчик, но Не выдержал, отвел глаза от Игната и все же вымолвил:

— Сама жизнь заставляет делать нужные выводы. Вон год-полтора назад чуть ли не на баррикады встали. А чем закончилось? Спасибо, хоть мы уцелели… Но я не трус, не о том речь. Хочется, если уж жить, самое лучшее изведать. Вот я о себе… Кем был и кем стал. Чумазый шкет, голодный, разутый, а устроили в ремеслуху, книжку открыл и с той, первой книжки стал красоту земную познавать. Как тот слепой музыкант, которого ты почему-то чуть ли не в революционеры произвел… Так я вот о чем: если хочешь рабочему человеку помочь — открой ему глаза на самое ценное в мире, сделай доступными для него все вершины культуры…

— Стоп, стоп, Аким! — нетерпеливо остановил его Игнат. — Можно приобщить к искусству, живописи одного, двух, Ну от силы нескольких человек. А как же тысячи и миллионы задавленных, неграмотных, голодных и босых? Чтобы сделать жизнь светлой и разумной для всех, кто ее сейчас лишен, необходим государственный переворот. И посему мы, социал-демократы большевики, не устаем повторять, что культура рабочему нужна, и мы будем ему помогать овладевать ею. Но только оттачивая свое политическое сознание, станет он подлинным политическим борцом за лучшую жизнь. А такое сознание быстрее всего он обретет в политической борьбе.

Споры учащались. Уханов все больше начинал раздражать Игната. Но вот что удивительно: не менее строго, чем со своего оппонента, Игнат спрашивал с себя.

Нелегко самому прийти к знаниям, к свету, но вдвойне тяжело открыть глаза другому на единственную и самую главную истину! Но ты для того и вступил на путь революционера, чтобы поднять к правде не себя — других! Сначала — одного, двух, потом — десяток, сотню, удастся — тысячу… А это требует терпения и упорства, упорства и терпения…

Так какое же ты имеешь право отбросить, оттолкнуть от себя того, кто думает иначе? Именно ты, а не кто-то другой должен приобщить его к своей вере, потому что это не только твоя личная вера — это вера рабочего класса…

Приближался к концу уже год девятьсот седьмой. За несколько дней до рождества мать отметила особую приподнятость в поведении Игната.

Думала: вспомнил, что девятнадцатого день его рождения, исполнилось восемнадцать лет. С утра испекла пирог, поздравила.

— Ты, Игнаша, вечером друзей пригласи. Повеселитесь, не все ж о деле…

Зарделся: заняты, трудно собрать. Вот разве и день рождения, и рождество — все вместе…

Гостей он встречал сам. Всякий раз, поспешая на стук в дверь или просто на скрип крыльца — ждал, ловил ухом каждый звук, — пробегал мимо хлопотавшей на кухне матери, успевал шепнуть:

— Да не хлопочите, мама. Все же свои, неизбалованные. К тому же мы вовсе не застолья ради…

Но как матери не побеспокоиться! Сам-то вон как для сестренки Нюрочки расстарался — елку из лесу принес пышную-препышную и нарядил, как невесту. Встала Нюрочка утром — сказка в доме! Так она благодарно ласкалась к брату, что и теперь от него ни на шаг. Господи, не увязалась бы в комнату, не помешала бы разговорам…

— А я — под стол. Я буду тихо-тихо. Хочешь, Игната, с вами вместе спою: «Смело, товарищи, в ногу…» Я все-все слова песни знаю… Только я никому их не скажу, как ты меня учил.

— Видали конспиратора? — Игнат подхватил сестру, и она мигом оказалась у него на закорках. — Что ж, придется взять Нюрочку для кворума. Как большинство?

Шутил. А было не до шуток — этот самый кворум и не получался.