Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

— Ну, как, согласны? — обвела большими глазами каждого.

Засмеялись: ну и скорохват!

Павлов предложил: могут завтра Кубяк с Пайковым подъехать, тогда часть поклажи отправить к ним в Бежицу.

Так что всего один день потерпеть, ждали больше.

С тем и разбежались — до завтра.

Но этого дня у них и не оказалось: завтра наступило таким, на которое не рассчитывали.

В пять часов утра, когда на дворе темень, хоть глаз коли, сени фокинского дома заходили ходуном от грохота кулаками в дверь. Или показалось спросонок, что дубасят изо всех сил?

— Кого нелегкая несет? — спросил из сеней отец. Выкрикнул громко, чтобы Игнат поднялся, а сам уже догадался, что за гости. И когда услышал в ответ голос старшего городового Помазенкова: «Отворяй, Васильич!», произнес через дверь, будто еще ни о чем не догадываясь: — С рождеством тебя, Савельич! Только не рано ли чарку пропустить? Хотя ко мне, сам знаешь, — в любое время… Сейчас только Антонину свою подниму, чтобы на стол быстрее спроворила…

— Ты что дурака валяешь? — голос Помазенкова за дверью перешел на визг. — А ну, ребята, прикладами…

— Лохматый, кажись, за тобой… Антонина, — обернулся к жене, закусившей зубами кончики головного платка, в глазах — остекленелый, бездонный ужас. — Не смей реветь перед ними! Слышь?..

С клубами морозного воздуха в кухню и горницу ворвались резкие, кислые запахи солдатских шинелей, наваксенных сапог, табака-самосада и вчерашнего сивушного перегара. Сразу стало тесно, жутко, словно не к тебе вломились в квартиру, а самого впихнули в чью-то конуру, где не знаешь, как повернуться. А поворачиваться, передвигаться, вообще что-либо делать строжайше запрещено.

— Всем оставаться на местах! Приступайте, господин Жарич…

Это произнес Маркелов, полицейский надзиратель Людиповского завода — громила с выпученными щеками и большим животом, перетянутым ремнями портупеи.

Жарич — жандарм со щеточкой усиков под топким, острым носом — подошел к чулану и рванул дверцу на

Откуда ни возьмись с распущенными волосами, в рубашонке, путающейся в ногах, в чулан с воплем бросилась Нюрочка.

— Не трогайте Машу! — закричала она. — Отдайте мою куклу!

Помазенков, широко расставив руки, точно заводил невод, топоча сапожищами, бросился наперерез четырехлетней Нюрочке, а Шарич, схватив за черную длинную косу куклу, брезгливо бросил ее на пол.

— Постеснялись бы, господин жандарм, ребенок ведь… — Игнат задохнулся от злобы и прижал к себе вздрагивающую от плача девочку.

Сапоги Жарича визгливо проскрипели, и он, нырнув снова в каморку, вынес оттуда связку брошюр. Один из полицейских услужливо протянул складной перочинный нож, из-под разрезанной бечевки на стол одна за другой веером высыпались тоненькие книжонки.

— Ну-с, а это как прикажете понимать — тоже игрушки? — сапоги жандарма остановились рядом с Игнатом. — Сочинения господина Ленина, программки вашей РСДРП и прочая. Будем взывать к гуманности, напоминать, что прилично, а что неприлично делать при детях, или, не теряя времени, начнем составлять протокол?.. — Жарич обернулся на звук раскрытой двери: — Что там еще?

Рослый полицейский вносил со двора по тяжеленному в каждой руке тюку.

— В поленнице нашли. Пхнул штыком, а в середке, за дровишками, это самое. Не бонба ль, вашбродь? — вытянулся перед тучным Маркеловым.

Жарич сделал осторожный надрез на мешковине и с ухмылочкой обернулся к Маркелову:

— Прикажите сразу в сани. Тут, чтобы занести в протокол каждый экземпляр, дня не хватит. — И, окинув глазом тюки, принесенные со двора, и еще два, выволоченные из кладовки, резюмировал: — Занесем пока в протокол: «Нелегальной литературы общей сложностью около трех пудов». Не так ли, господин социалист?

Вначале, когда Жарич вынес из чулана первую связку, Игната охватила дрожь, и он, чтобы не выдать себя, не сделать какое-либо непоправимое движение в сторону полицейских, чтобы помешать им дальше вести обыск, склонился к Нюрочке, прижимая ее крепче к себе, и закусил до крови губу.

Это был не страх за себя и свою судьбу, а скорее злость на себя же за то, что позволил так глупо, так непростительно оплошно себя провести. Знал, когда начинал, на что шел, готовился к самому страшному — погибнуть, умереть на баррикадах. А тут — как мальчишку!..

Нет, наверное, лучше так, как Василий, — с оружием в руках против всей этой сволочи: кровососов, эксплуататоров, охранителей престола!

Но враз взял себя в руки, когда к нему обратился Помазенков:

— А тут что тяжелое, в холстине? Кастеты, револьверы? — И с наслаждением, с издевкой, подчеркнуто: — От братца осталось или сами надумали — той же дорожкой? Кха-кха…