Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

— Я хотел бы от вашего имени предложить резолюцию, призывающую население города к проявлению истинно гражданской сознательности и спокойствия, — начал он, выбросив руку вперед с поднятым указательным пальцем. — Петроград в лице Временного правительства и Центральный Исполнительный Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов знают о продовольственных трудностях в стране и пекутся, о том, чтобы трудности эти становились менее ощутимы и тяжелы. Поэтому мы пи в коем случае не должны допустить угасания революционного духа и все, как один…

Кульков снова вскочил, но услышал голос Фокина:

— Прошу в порядке дополнения. Констатирующая часть резолюции, на мой взгляд, не будет отражать истинного положения в городе, если ее не дополнить следующей картиной. Брянску, чтобы прокормить население и гарнизон, ежемесячно требуется: муки — сто двадцать вагонов, мяса — сто сорок и круп — двадцать вагонов, масла — десять, сахара — пятнадцать и соли — пять вагонов. Однако в течение последних тридцати дней, в конца июля и по конец августа, подвоз продовольствия в город прекращен.

Пенсне соскочило с массивного носа Товбина, и он едва поймал его на лету:

— Простите, — после нарочито выдержанной паузы он повернулся к Игнату. — Мне подумалось, что гласный Фокин предложит нам реально манны небесной, чтобы оделить каждого страждущего пищей. Рисовать же удручающую картину, чтобы лишний раз взбудоражить обывателя… Благодарим вас, представитель фракции социал-демократов большевиков, за трогательную заботу о трудовых массах, но факты, которые вы здесь преподнесли, общеизвестны, а главное — повторяю — ими, увы, нельзя никого насытить…

Оратор сожалеючи развел руками, вызвав иронические смешки, на которые он и рассчитывал.

— Ах так! Факты, которые я привел, общеизвестны? — произнес Фокин. — В таком случае мы располагаем иными, для подавляющего большинства здесь присутствующих, надеюсь, неизвестными. Для их оглашения прошу председателя дать слово гласному думы рабочему арсенала Кулькову.

Семен Панков ткнул Михаила в плечо:

— Теперь давай, покажи им кузькину мать! Выложи все, что вскрыла наша комиссия.

Еще не дойдя до стола президиума шагов пять, Кульков резко оборотился к залу и, сжав кулак, по своему обыкновению с силой вдавил его в ладонь:

— Скажу как на духу! Нет, говорите, соли? А ее целый вагон у спекулянтов-торгашей!.. Дальше. Нет масла, е его сто тридцать пять пудов в погребах у лавочников. Так же припрятаны крупы, мука, сахар… Спросите, откуда сведения? Комиссия Совета, которую мы составили из наших рабочих-арсенальцев и железнодорожников, произвела проверку по магазинам, лавкам и складам. Все честь по чести. А если есть сумления, нате акты, разбирайтесь… Так что товарищ Игнат от нашего рабочего имени правду сказал: полный учет надо установить для продуктов и их распределения… А этими запасами, которые мы открыли, можно накормить тех, кто уже опух от голода…

Мог ли еще три, даже два месяца назад Кульков вот так всенародно и, что называется, под самый что ни на есть под дых залепить не какому-то там горлопану, а самому главному краснобаю Брянска Товбину? Даже в самых сокровенных мечтах не грезилось такое.

А ведь Михаил Кульков был неробкого десятка, молодым в Москве всегда мог постоять за себя и дать такой сдачи, что многие катились от него колбасой. И речь тут не просто о кулаках, что тоже даются людям неробкого десятка, — мог наповал сразить словом.

С Товбиным же схватиться — недоставало нужных слов! Это, наверное, первая причина, которую, впрочем, не так сложно было и преодолеть, — рабочую правду можно доказать и без разной там марцифали с уксусом, иначе, без мудрствований. Мешала основательно причина вторая: за Товбипым — сотни почти таких же языкастых подпевал, у тебя за спиной — трое набравших в рот воды… Вот почему выходить на схватку ни он, Кульков, никто иной с Товбиным пока не решались.

Все перевернулось в тот день, когда в Совете на глазах у всех, привыкших не прекословить Товбину, с ним схлестнулся Игнат.

Сейчас Михаил может признаться, положа руку на сердце, как на духу — не костюм и манжеты в день приезда Игната сами по себе смутили его. Разве не приходилось видеть по-праздничному одетых рабочих, даже в котелках, с бабочкой. Да что о других — сам любил ходить чисто, как бы подчеркивая этим собственное к себе уважение, что сразу, кстати, оценил про себя и в Фокине.

Смутило другое — бросающаяся в глаза слишком уж мягкая, с виду прямо-таки восковая, податливая внешность. Это уж потом понял: улыбочка оборачивается в момент такой жесткостью, что от стыда и сознания своей неправоты впору хоть сквозь землю провалиться. На несоответствии внешности и характера Игната и попались, к примеру, Товбин и ему подобные.