Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Молодой комиссар, это был Семен Панков, размахивая кубанкой, зажатой в кулаке, выбрасывал в столпившуюся перед ним людскую массу горячие, зажигательные слова о единстве винтовки, станка и плуга. Он говорил о том, что только в кровной семье, когда все друг другу братья, возможна победа над капиталом и приход вечного счастья для рабочих и крестьян.

Ему хлопали, подбадривали выкриками и, когда Михаил Иванов поставил вопрос на голосование, взметнулись руки: выделить хлеб.

Уханов не ждал иного решения. Наоборот, он полагал, что в создавшейся обстановке другого выбора быть не могло. Сам он в прошлом году проводил подобный митинг, где предложил поделиться продуктами и деньгами с украинскими рабочими.

А как еще мог поступить член той партии, которая называет себя рабочей? Выступать против первейшей заповеди пролетариата — о солидарности и объединении рядов?

И какая же это рабочая власть, говорил себе Уханов, если и сегодня, и вчера, и позавчера она, чтобы накормить себя и своих братьев по классу, постоянно ходит с шапкой по кругу?

И теперь, на митинге, взяв слово, он под гул одобрения высказал мысль послать солдатам Красной Армии приветственное письмо, а затем заговорил о завтрашнем дне. Сколько поедет рабочих в составе продотрядов, куда поедут и долго ли будет так продолжаться, чтобы стояли станки, а рабочие мотались на колесах в поисках горбушки?

Он как бы подталкивал их к ответу, к привычному, веками доказанному естественному ходу вещей: одни за станками, другие за плугом, третьи над ними власть.

Но, как показалось Уханову, Либер не понял, вернее, не одобрил его замысла.

Резким движением руки он отогнул солдатский воротник и выступил вперед:

— Положение российской промышленности — безвыходно! — бросил он в толпу и оглянулся назад, в сторону Уханова. — Здесь наш товарищ, которого вы хорошо знаете, обрисовал вам положение. Но он, видимо, решил вас пощадить. Говорить же надо резко и не оберегать ваших ушей от истины. А истина одна: нужна подлинная демократизация страны, чтобы исправить несвоевременность допущенного политического шага и чтобы в срочном, настоятельном порядке помочь вытащить из трясины российскую экономику. Время посулов прошло! Оно оказалось временем мук и страданий, временем несбывшихся сказок. Пора делать решительные шаги!

Шея Иванова Михаила налилась кровью, он исподлобья метнул недобрый взгляд на Уханова. Хотел, видно, с ходу обрезать Либера, но сдержался, набыченно обвел взглядом ряды.

— Ясно, куда клоните, Либер! — раздался вдруг голос Забелина, и Климентий Петрович проворно, легко для его лет поднялся на разметочную плиту, которая служила трибуной. — Давненько мы вас не видали в Бежице. Наверное, не было времени, и в других заводах охота было побывать, помутить рабочие умы. Да ладно, это я к слову. А речь моя вот о чем. Представим, что все получилось по-вашему, свергли вы большевиков. Что дальше? А дальше, говорите вы, созываем в матушке-Москве нечто вроде Учредилки, чтобы избрать новое правительство и выработать конституцию, чтобы и нашим и вашим, всех ее обидеть, всем угодить. Две недели надо, чтобы выбрать делегатов? Две недели — на приезд в Москву: Россия велика, пока все соберутся и рассядутся в Кремле по креслам. Дальше — речи, обсуждения. Потом, даже если одних умников собрать, месяц, чтобы законы выработать. Да еще неизвестно, угодят они всем, а то снова — споры. А кто народ будет кормить в эти месяцы?..

Забелин остановился и посмотрел Либеру в лицо. Тот быстро поднял воротник и спрятал в него бороду и нос. Кто-то в толпе отозвался смешком:

— Не хочет смотреть в глаза нашему брату. Смутился. Забелин меж тем продолжал:

— Вот здесь, в крановой мастерской, все вы помните, стояли гробы. И — моего младшего, Ванюшки, гроб… За кого отдали жизни трое молодых рабочих нашего завода? За всех нас. За то, чтобы накормить голодных…

По рядам точно искра пробежал гул. Под прошлое рождество из Жиздры возвратился заводской продотряд и на тендере паровоза — обитые кумачом гробы. Кулаки порешили их в неравной схватке из обрезов и охотничьих ружей.

Уханов помнил те дни, когда тяжелый, как обвал, голос заводского гудка висел над притихшей, полной гнева Бежицей.

По лицам людей, глядевшим сейчас на Забелина-старшего, Уханов безошибочно угадал, какое чувство зреет в их душах. И ему вдруг стало страшно. Такой страх он однажды уже ощутил летом восемнадцатого, когда решил подбить рабочих на забастовку.

Тогда тоже все случилось из-за хлеба, который он сначала подбил разворовать. Но Игнат сдержал тогда ярость рабочих. Кто остановит их сейчас, если до каждого дойдет, к чему на сей раз зовет их Либер?

Но Климентий Петрович вывел Акима из страха и оцепенения: