Неделя на Манхэттене

Слово «свобода» досталось нам от санскритского «svapati», состоящего из «svo» – «свой» и «poti» – господин; отсюда и наш «сам себе хозяин», купающийся в «волюшке-воле». Ведь в западном понимании «свобода» – это всё-таки территория внутри перегородок социального договора, отсек, ячейка, долька, футляр…

Анархист Бакунин уверял, что свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого, имея в виду европейскую тесноту и западные соты, полные мёда свободы. Он надеялся разлить по сотам «рассейский мёд» волюшки-воли, но соты не выдержали, и страну залило не мёдом, а кровью.

В больших городах мы пытаемся нарезáть матрицу свободы лазерным скальпелем, но стоить двинуться по России на поезде, видно, что плевала глубинка на этот лазерный скальпель, потому что у неё везде плюс-минус километр. А наши просторы так велики, что провинции отличаются друг от друга больше, чем европейские страны, и географическая необъятность означает неисчерпаемость вариантов. И когда сутками едешь на поезде сквозь стену надменной тайги, понимаешь, чем Россия отличается от остальных стран.

Государево око и радо бы догнать, навязать свой порядок, да только не найдёт, не догонит, устанет, заблудится, махнёт рукой и вернётся в Москву. И поскольку до Бога высоко, до царя далеко, закон – тайга, а прокурор – медведь, всё происходит медленней, расхлябанней, бедней, необязательней, но трепетней и душевней. А главное в «самсебехозяйской» логике, как ни пытались большевики отстроить полицейский порядок.

К тому же повзрослели внуки первого поколения, выросшего без террора, и страна медленно и неуклюже, но всё-таки обретает первое совсем свободное поколение. Молодёжь в массе своей образованна, доброжелательна, адаптивна к переменам в стране и мире, экологически продвинута, озабочена здоровьем и гедонистична. Она бунтует против жёсткой иерархии, ориентирована на интересную работу на базе полученного образования, защищает собственные решения, легко открывает бизнес, ни капли не запугана и не копирует родительские биографии.

Конечно, перемены происходят медленней, чем хотелось бы, но, как подметил Бисмарк: «Русские долго запрягают, но быстро едут». И линейное сопоставление «у них-у нас» бессмысленно – человек свободен в США иначе, чем мы понимаем свободу. Но, не родившись в Америке хотя бы во втором поколении, он никогда не поймёт, что такое американская свобода. Так же как, не родившись во втором поколении в России, он ни за что не почувствует волюшки-воли.

Посетив много стран, я ожидала, что Манхэттен предъявит мне какое-то особенно свободное население. Но несмотря на то, что на ньюйоркца приходится в три раза больше жилплощади, чем на москвича, так и не обнаружила отпечатавшихся на местных жителях в связи с этим лоска, комфорта, покоя, расслабленности и достоинства.

Цветные остались самими собой, а сытые белые американцы – в собственном соку, а не на выезде – показались зажатыми, как немцы, жадными, как французы, крикливыми как итальянцы и фальшивыми, как англичане. Какими угодно, только не свободными и не расслабленными.

Андрей Битов говорил в интервью: «…надо признать, что мы не хотели и не хотим свободы. Мы воли хотим. Ну так мы жили, живём и будем жить вольно. А свобода – это же обязательства, законы… Вы посмотрите голливудские фильмы с точки зрения идеологии и многое поймёте. Эта заточенность на коммерцию, на развлечение и есть часть рабской идеологии. Рядовой американец стремится быть как все. Он не может иначе, не понимает, как можно быть вне толпы. Пусть прозвучит банально, но свобода – это личные обязательства перед Богом, перед совестью, перед семьёй, перед тем, что ты творишь в искусстве…»

И когда мы тыкаем пальцем «а вот в Америке!», то по-детски подразумеваем удобно устроенную Америку с домысленной нами внутренней русской начинкой, в которой «вольному воля, спасенному рай, бешеному поле, чёрту болото…»

Насмотревшись на омытый грозой квартал, мы нырнули в метро, немного проехали, заблудились и вышли к памятнику Уильяму Генри Сьюарду, вальяжно рассевшемуся с гусиным пером в правой руке в парке Мэдисон Сквер. Этим пером он, видимо, и подписывал документы о покупке Аляски за 7 200 000 долларов, что стало самой выгодной сделкой за всю историю США и самой мифологизированной за всю историю России.

Не утвержденная Сенатом и Госсоветом сделка не имела договора на русском языке, а на французском слово «продажа» замещалось словом «уступка». И долгое время о ней знали только Александр II, великий князь Константин, министр финансов Рейтерн и глава МИДа Горчаков. Да ещё российский посланник в США Эдуард Стекль, раздававший американцам взятки, и в донесениях МИДа их сумма в 165 000 долларов фигурировала под кодом «специальные нужды».

На продажу Аляски Александра II уговорил великий князь Константин, считавший, что России не удержать эту территорию и Англия или США заберут её даром. Историки согласны с этим, тем более что на деньги от продажи были построены железные дороги.