Недометанный стог (рассказы и повести)

Да к тому же и прожил он порядочно и, живя в природе, в тесной, в неразрывной связи с нею, помогая рождениям и развитию миллионов растений, тысяч насекомых и животных, видел наряду с этим, к радости своей, много рождений и расцветов человеческих. Видел, к неутешному горю своему, и смерти человеческие. И смерть второй своей жены…

Стоит Иван Макарыч перед большущей березой, гонит от себя воспоминания и раздумья о том, что же тянет его сюда. А раздумья никак из головы не идут. Привязались, и все тут.

Береза, а это знает он, огромна. Кора на нижней части ствола у ней вся в трещинах, складках, морщинах. И не похоже, что это береста. Зато выше ствол и ветви гладкие, в белизне бересты.

К самым облакам тянется верхушка, а тонкие конечные ветви сучьев, все в листьях, ниспадают, свешиваются чуть не до земли.

Покачиваются под колебаниями воздуха зеленые пряди, и вроде звенит береза, вроде поет, а если взглянуть на небо, на облака, то покажется, что плывет огромное дерево куда-то.

Долго стоял Иван Макарыч перед березой, видел лишь большое шумящее зеленое пятно перед собой. И вдруг стало абсолютно необходимо ему вспомнить, что же позабыто тут. И когда так стало, вдруг начала падать береза, но не на него, а от него.

Случайному прохожему было видно, как стояла сухонькая фигура с посошком, лицом к могучему дереву, а потом пошатнулась фигурка, припала на одно колено и начала валиться на спину.

И вдруг, уже падая, словно прозрел Иван Макарыч и враз увидел березу — всю, как есть, до самой тоненькой веточки, до последнего листочка. А возле березы фигуру девушки в шестнадцать лет, девушки, которой ничего он не мог сказать в тот вечер, девушки, которая стала затем его первой женой.

И видя, как наяву, и тот вечер, мягкий, майский, и шумящую березу, и девушку, и себя со стороны, ощущая радость от встречи, чувствуя каждое дуновение ветерка, обоняя все запахи, слыша даже самые слабые шорохи, продолжая клониться назад, неожиданно со страшной отчетливостью, с полным последним пониманием, с горечью от невозвратимого осознал Иван Макарыч — до чего же короткой, ужасно короткой была его жизнь.

После заката

Уходило в сорок первом сорок,

А вернулось в сорок пятом пять.

В. Кулагин

Закат был какой-то необычный. Такому жаркому июльскому дню суждено было кончиться почти осенней печалью. Вдруг похолодало, хотя без малейшего ветерка, и солнце ушло багрово-красным и словно запыленным, на глазах терявшим яркость. А за ним спускались к горизонту облака, будто занавешивая зарю, и она чуть рдела из-за них. И было пустынно и грустно в лугах.

— Дождь будет, — зло бросил бригадир Деряба, мужик здоровенный, грубоватый, но всеми уважаемый. Его любили за прямоту и за то, что не жалел себя на работе. Бывал он и в колхозных председателях, да сняли его в свое время, записав: «за организацию коллективной пьянки». А сейчас он работал уже не в колхозе, а бригадиром в подсобном хозяйстве техникума. — Дождь будет, — повторил он. — Едрена мышь. Ладно, что на заливных кончили. Отметались. А завтра, чую, польет. И нога мозжит. Хотел ведь было завтра на Баронских загребать начинать.

Он сел на ступеньку крыльца, закурил и посматривал на закат, на небо. И отдыхал.

А я взял и ушел в луга. Ходил между ладными, неогороженными пока стогами, стоял на берегу реки и тоже понимал, что может установиться ненастье. Потому что словно напряглось все, затаилось и приготовилось. И потому что волнами шли запахи, речные и луговые. Словно и не текла, не двигалась река, а так, лежала себе блестящей серебряной с чернью лентой. И небо из-за туч приблизилось к земле. Менялась погода. Стало мне зябко в лугах, и я пошел к бывшей школе деревни Песочки, что стояла когда-то на возвышенном месте.

Школы на горке давно не было, сруб перевезли, а место все называли «школой». Сохранились только березы да площадка между ними, когда-то утоптанная нами до бетонной плотности. Здесь у нас был «топчак», тут по вечерам и плясали, и танцевали, и влюблялись тут же. А теперь, наверное, никто сюда не ходил: молодежи мало стало в селе, да и та собиралась на танцы в техникуме. Плясать же в эти годы уже не стали. Мода отошла.

Здесь, пока поднимался, показалось теплее. Но еще издалека, пока я еще не добрался до школы, услышал я звуки гармошки. И не поверил себе: решил, что вспомнилось былое, и зазвучало в душе. А подходя ближе, различил, что действительно играет гармошка. И, к моему удивлению, играли нашу плясовую. Потом перешли на «Семеновну». Тихонько подошел я к площадке и остановился в отдалении.