Недометанный стог (рассказы и повести)

Сенокос нынче шел удачно. Взял он отпуск тогда, когда хотелось: в сплавной работы сейчас было не так много. Погода стояла как на заказ. Косили из тридцати процентов: два стога — колхозу, третий — себе. Были у колхоза дальние лесные угодья, что обычно сдавались рабочим лесопункта и сплавной конторы на прочистку полян и просек и на косьбу. Случалось, кашивали и из десяти процентов, а теперь все же хорошо. И, чтобы полностью обеспечить корову и овцу, оставалось всего-то поставить этот последний стог.

Арсеня думал о том, что надо кончать и дать отдых и себе, и бабе. Она и так все задыхалась в сенокос, и голова у нее болела, и пила она воды много. Он жалел ее и тянул за троих, чтоб кончить все побыстрее. Да и сам устал. А отпуска оставалось еще с неделю, можно было сходить в деревню, к родне — приглашали уже оттуда на праздник.

Еще раздумывал он, что починит нынче двор, что поросенка держать не будет: все равно жирное сам не любит, а жена так и не смотрит. Что если принесет корова телушку, то пустит он ее в племя, а корову сдаст к той осени на закуп.

И прикидывал уже, как у него с деньгами будет и сколько они дочке пошлют, чтоб одевалась не хуже людей и, раз в городе живет, выглядела бы совсем как городская.

Мысли у него шли деловито и неторопливо, по порядку переключались с хозяйства на дочку, с дочки и мужа ее на сплавную контору, где Арсеня работал, на мастера и на то, как поругался с десятником, и так все текли и текли.

Думала и Татьяна. Но как-то вразброд получались у нее мысли. Она все какие-то куски из своей жизни вспоминала — то совсем ярко, то приблизительно. Тянуло ее на воспоминания эти дни, сама она не знала почему. А ей было, как и Арсене, чего повспоминать…

Взмахнула она в перелеске глазами на высоченную сосну и вспомнила, как учил ее отец дерева на стройку выбирать. Не было у отца сыновей, и горевал он. Из трех дочек старшей была Татьяна, и брал он ее с собой в лес.

Рыжий, кряжистый и маленький, он подходил к дереву, ухватисто отбивал щепу, лупил обухом по затесу и слушал, как гудит, как отвечает ему дерево. И заставлял слушать ее.

Возили деревья, рубили новый дом. Всё сами — отец, мать да трое помощниц. Помогала немного и родня. А когда встал дом, и баня, и двор и колодец вырыли, стали варить пиво.

Много пива варила Татьяна с тех пор и у чужих пивов немало погуляла, но это лучше всех помнила. Везли чан от двоюродного брата, отец, кряхтя, колол длиннущие дрова на пожог — камни калить. Калили камни, перепаривали солод, и капала мать пивом на край чана, показывая ей, как по густоте да по тому, насколько капля падает быстро, можно определить, готово ли пиво.

А потом и пляска была, и пол пробовали каблуками на крепость, и она выпила и плясала. Услыхала тогда нечаянно, как сосед сказал отцу: «Смотри-ка, у тебя невеста выросла. Замуж скоро». А она закраснелась и убежала.

Отец помер уже при колхозах. Чуть раньше его сосед расшибся, упав со стропил. Она осталась старшей, а в соседях парень. Там было четверо ребят и две девки.

Парень был высоченный, не больно складный, и много старше ее. Шла уже молва, что жил он тайком со вдовой и еще гулял где-то. Поэтому, когда перешучивалась она с ним однажды у огорода, мать сказала ей:

— Был бы отец жив, шкуру бы за Арсеню спустил. Набалован он. И я — чуть что — спущу.

Мать характером была крепка и упряма. И зятя не любила до самой своей смерти, хотя, правду сказать, другие-то ее зятевья ничем над Арсеней не выдались.

Сто раз в памяти перевороченное вспыхнуло вдруг на одной из опушек, где солнце пригрело, — как шли они с Арсеней, женатые уже, в гости к родне, в другую деревню.

Все-таки и поцелуи были, и радостные дни, и сердце замирало, и счастье, и слезы — все. Но почему же как самое незабвенное, неизбывное врезалось это? И всегда теплей от этого на душе, словно бог весть что. А и всего-то три километра дороги — от деревни к деревне.

Стоял конец мая. Все молодо было вокруг. Они по дороге в гору шли. По бокам дороги пески, тут картошку садили из года в год. А на дороге все трава молодая, трава. И птица какая-то заливается вверху, и речка Овчиновка блестит под солнцем внизу и в стороне.

Она шла впереди. А за ней, как положено, муж. Была она во всем новом. А он — на голову выше ее — в рубахе из кручонки, в суконных черных брюках и хромовых сапогах. Нес на руке пиджак, а в руке кепку-восьмиклинку, только что входившую в моду. И так скромно шел, так степенно — совсем не похоже было на него.

У нее сердце разрывалось от счастья. Она бы побежала девчонкой в гору, чтоб догонял… Но навстречу шли люди, и все они серьезно здоровались, с полным уважением. Сдерживала она себя, здоровалась тоже, сгоняя с лица улыбку.

И таким пронзительно радостным стало для нее вдруг, как всегда, это воспоминание, что она, забывшись, внезапно охрипнувшим голосом окликнула:

— Арсень! Помнишь, как мы с тобой в первый раз на Выселок ходили?

— Чего? — откликнулся Арсеня. А когда до него дошел смысл сказанного, пробормотал: — Ишь… чего вспомнила!