Недометанный стог (рассказы и повести)

Сильно любил Арсеня дочку, больше, чем раньше. Это радовало Татьяну. Но сердилась она, что балует он ее, часто шлет деньги. Дочка выучилась и жила в городе, зарабатывали они с мужем хорошо, и можно бы обойтись без отцовских подарков. Однако Арсеня на упреки Татьяны отвечал одинаково:

— Полно, матка. Это нам всю жизнь ломить, а они уж пускай покрасуются.

И ломил. В сплавной считался хорошим работником. Безотказно шел, куда пошлют, тянулся за молодыми. Хвалили его. Дома тоже без дела не сидел, хозяйство вел, не отступался от огорода и скотины, хотя и тяжело стало.

Татьяна, как могла, за ним тянулась. Когда чувствовала себя ничего, даже на подсобные работы на лесопункт ходила. Но в последнее время сильно сдавать начала и еле-еле дома управлялась.

Вот и поляна. Была она вытянутой, с бугром посредине, возникшей, как многие поляны в лесу, совсем по неизвестной причине. Окружило ее разнолесье, около одного из концов стояла старая ель, поблизости от нее заметан вокруг стожара стог, частично прикрытый сверху куском брезента.

Здесь было уже душно, и Татьяна спустилась в маленькую лощинку за поляной, где не то речка, не то цепочка связанных друг с другом болотцев находилась среди осоки. Она умыла лицо и попила из горстей, а потом села в тень и часто дышала. Постукивало в висках и вроде мутило немного, пот выступал. Она решила отдохнуть.

Арсеня поставил мерина в тень, полез на стог. Скинул брезент, стащил затем сено сверху и начал растрясывать вокруг стога.

Солнце вставало выше, и птицы умолкали до предвечернего, не такого знойного часа. Только кузнечики рассыпались из-под ног, потрескивая и пружинисто падая в сухую щетку срезанных чуть не вплотную к земле стеблей.

Молчали деревья, даже осины не трепетали. Только мерин изредка переступал. Терпко и сладко несло от нагретого сена. Взятое в охапку, оно чувствительно, но приятно щекотало и покалывало руки.

Раскидав овершье, Арсеня отряхнул с рубахи сено, постоял, поглядел вверх. Там, в бесконечной голубизне, высоко-высоко мягкими кругами ходил ястреб. Арсеня последил за ним, вытер пот с лица и пошел к копнам, присевшим по всей поляне, как большие муравейники.

Когда он начал растаскивать копны, из леса вышла Татьяна, неся грабли и вилы, спрятанные вчера в кустах. Ловко присела у ближней копны, забрала в обнимку чуть ли не половину ее и принялась, как и Арсеня, растрясывать сено под солнце.

Заполетывали один за одним слепни, норовя сесть на потную шею и укусить так, что ойкнешь от боли. Начали, вероятно, они беспокоить и мерина, потому что он стал переступать, постукивать копытами и всхрапывать чаще, а потом затрещал кустами, сбивая ветками и листьями надоедливую тварь, ушел в густоту кустов и там затих.

Работали, как и добирались сюда, молча. Только один раз Татьяна заметила:

— Ну, сено… Зеленое тебе, пахучее. Что чай…

Растрясли копны, решили посушить и разок поворочать. Ушли в тень ели, расположились там, отдыхая, отмахиваясь от овода. Арсеня развязал привезенный с собой узелок, вынул яйца, и хлеб, и соль, и сало, и свежие огурцы… Но есть не хотелось, и они не стали.

Так сидели они долго. Потом Арсеня сказал:

— Давай, мать, поворочаем. Здорово сушит. Поворочаем, а тут и загребать.

Татьяна сняла свой белый платочек, повязалась поаккуратнее и начала подниматься. Но как встала, почувствовала, что ноги будто не свои. Снова замутило, и вдруг пошел, все пошел лес куда-то в сторону, хороводом. И поляна пошла, и стог двинулся. Только опустилась на коленки Татьяна и с хрипотцой в голосе попросила:

— Воденки бы, Арсень… Шибко худо мне…

Арсеня глянул в ее чем-то изменившееся, чем — он не разобрал, лицо, схватил бурачок, который всегда таскал с собой на покос, и поспешно затрусил в лощинку, к воде.

Он наполнял бурак холодной и чистой водой и не видел, как снова приподнялась Татьяна и снова опустилась — уже не села, а легла. Не слышал, как она что-то пробормотала.

А потом метнулась она в сторону, рванула непослушными пальцами кофту на груди, выгнулась вся и задрожала мелко. Затем протянула правую руку куда-то вверх, точно хотела уцепиться за что-то не видное глазу, приподняться, может быть, встать. Но рука упала, и Татьяна вытянулась и замерла.

Когда пришел Арсеня, она лежала спокойно, рот был плотно и сердито сжат, а глаза открыты, и смотрели они пусто и безразлично вверх.

Арсеня стоял с полным бураком, растерянно смотрел на нее и ничего не понимал. Только когда на ее руку сел слепень и она не согнала, он понял, что она умерла.

Тут вдруг он, неожиданно для самого себя, суматошно, захлебывающимся голосом крикнул:

— Та-ань! Ты что?!

И услышал над лесом деловитое эхо;

— А-ань… о…

Арсене стало страшно. Немало повидал он смертей на войне и в плену и, кажется, не трусил, а тут стоял, боясь пошелохнуться. Чудилось ему, стоит сзади что-то большое и шепчет, но так, что отдается по всему телу, в каждой жилке:

«Не оглядывайся… A-а… Не оглядывайся».

Но не выдержал он и дико оглянулся. Сзади была поляна, полстога и сено на ней, лес. А вверху сияющее небо без облачка и ястреб, поднявшийся, пожалуй, еще выше.