Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

На лавочке подле людской камердинер Прохор с кучером Ефремом играли в горку, смачно шлепая засаленными картами. Толстый буфетчик пронес груду судков, вылавливая и жуя на ходу кусочки недоеденного фрикасе. Евгений брезгливо попятился за разросшуюся куртину. Когда буфетчик скрылся в кухне, он выступил из своего укрытия и свернул на тропинку, ведущую к каретному сараю. С тоскою глянул в растворенную дверь, где горбатыми силуэтами темнели контуры старых рыдванов и неясно рисовался легкий абрис прогулочного фаэтона.

На следующий день он упросил маменьку отпустить его до конца вакаций в смоленское именье Богдана Андреича.

X

Дом дяди Богдана был велик и неудобен.

Сначала проходили, зажав нос, переднюю, полную дворовых людей. Одни из них полулежали на прилавках; другие, расположившись вкруг большого стола, занимались латаньем ветхих камзолов и исподнего платья; третьи подшивали сапоги или мазали их дегтем и ворванью.

Далее следовали чрез анфиладу из трех комнат: залы в четыре окна, гостиной в три и диванной в два. По мере углубления в недра дома воздух становился чище, а комнаты темней и опрятней.

Дядин кабинет помещался за буфетной. Здесь царила строжайшая чистота и всегда были приспущены маркизы на двух продолговатых окнах. В трех необъятных шкапах содержались книжные богатства Богдана Андреича. Комната пахла мореным деревом и плодами: хозяин полагал, что испарения от свежих яблок и груш помогают сохранять здоровье лица и бодрость духа.

Евгению нравилось бывать здесь; нравилось представлять сидящего в темном углу отца, окутанного облаками трубочного дыма и сокровенно беседующего, с любимым братом.

Выпуклые светлые глаза Богдана Андреича загорались задорным огнем, когда он вспоминал о покойном.

— Отец твой не был из числа тех исполнителей, коих усердие превозмогает всё — даже глас совести. Когда граф Александр Васильич Суворов был сослан в свое поместье, о нем забыли решительно все. — Адмирал сердито пристукнул об пол палкой, вырезанной из можжевелового корня. — В заточении своем горделивый старец никем не был навещен. Все страшились даже косвенно проведать о его здравии.

— Но папенька… — тихонько напомнил Евгений, многажды слышавший эту историю, но всякий раз заново радовавшийся рассказу о благородстве отца.

— Во всем Петербурге лишь твой отец открыто сожалел о горестной судьбе Суворова.

Дядя гулко сморкнулся в клетчатый платок и сильно стукнул палкою. Вбежал заспанный пухлощекий казачок с голубыми галунами на груди.

— Ступай вон, пендерь, — добродушно прикрикнул Богдан Андреич. — Когда надобно, не докличешься.

— Дядюшка, расскажите еще о папеньке. Как его государь покойный жаловал.

Дядя нахмурился и громко хрустнул пальцами, изуродованными подагрой.

— При Павле Петровиче всех нас окунали попеременно то в кипяток, то в ледяную прорубь. За сущую безделицу исключали со службы, заточали в крепость. А то и в Сибирь. Арестации почитались ни за что.

— Государь был злодей?

— Кто сказал? — Адмирал сердито засопел и слегка привстал в креслах. — Государь Павел Петрович был существо, недоступное простому разуму. Мы, верные слуги его, были свидетелями самых поразительных его превращений! Да, бывал жесток. Но вместе с тем изливались великие милости. Умел наказывать, но и взыскивал щедро. Нынче он ласковый. А завтра — берегись! — Богдан Андреич резко захохотал. — Любил всякое рыцарство. Дом Воронцова, где нынче корпус твой, прохвостам мальтийским пожаловал.

Евгений вспомнил мраморные доски с девизами и католическое распятье над православным иконостасом корпусной церкви.

— Mon oncle, mais pourquoi… [30]

— Нет, государь зол не был, — твердо прервал Богдан Андреич. — Рыцарство в нем было, широта. А какие виктории при нем! А почему? Потому, что армия трепетала!

Богдан Андреич развалистой походкой приблизился к племяннику, мягко приподнял его за плечи.

— Начитался своих французов! Эк подумать: "Государь злодей…" Эк догадало! Чему только учат вас нынче? Бесенок в тебе завелся — стерегись! — он погрозил скрюченным пальцем.

— Это Вольтер говорил, дядюшка. Про бесенка:

Признаться надо нам, так наша жизнь проходит,
И каждого из нас бесенок некий водит…

— Смотри, чтоб бесенок сей не обратился в рогастого беса. В наше время многие полупросвещенные повесы пленялись твоим Вольтером.

— И что же?

— Ну полно, — строго остановил Богдан Андреич.- Brisons lЮ [31]. Потолкуем об ином. Твоя матушка хвалила в письме твои вирши французские. Покажи.

Евгений судорожно прикрыл оттопыренный карман: не успел спрятать до дядиного прихода проклятую тетрадку…

— Oh, cher oncle! Brisons lЮ… Pour l'amour de Dieu… [32]

— Э, брат, не годится! Негоже от командира утаивать!

— Дядюшка, но клянусь Аполлоном…

Он залился жгучей краской. Как поведать милому адмиралу, что после оглушительного пансионского конфуза не показывал ничего — никому, никогда, даже маменьке. Да и пажеское ли, мужеское ли дело — кропать втихомолку рифмы?