Неформат

«Мутант бежал быстрее лани». Эта фраза вертелась у меня в голове, пока я поглощал пельмени в «Елках-палках» на Горького, то есть на Тверской. Именно мутантом я чувствовал себя в Москве вот уже сутки. Все было какое-то получужое. Иностранное государство, в котором все почему-то говорят по-русски. Но действительность за четырнадцать лет не то чтобы фатально изменилась, но сместилась самым подлым образом — не до неузнаваемости, а до неадекватности. Незнакомые сорта пива, незнакомые повадки людей. И, кстати, эти идиотские телефонные карточки! Я купил уже две, оба раза выслушал напутствия продавцов, но так и не дозвонился до Умницы. Карточки эти не хотели брать международный барьер.

Поселился я в «Белграде», исключительно потому, что в такси вспомнил о его существовании. Три очень потрепанные звезды, словно у подрабатывающего швейцаром отставного полковника. Грязноватая сантехника еще советских времен, аккуратно залатанная простынка. Но какая разница? Мы с отелем подошли друг другу. Я подвалил к гостиничной стойке в чем был. А был я в маскировочном «пингвиньем» прикиде Умницы. Администраторша взглянула в паспорт, скользнула незаинтересованным взглядом по моей фальшиво-пейсатой морде. Я внутренне прокомментировал: «Однако за время пути, собачка могла подрасти». Поддразнил я этой фразой Умницу в оливковой роще под Хевроном и словно наступил на жвачку — прилипла и практически стала лейтмотивом последних дней. Лапсердак и брюки были мне тесны и коротки. Кроме того, этот долбанный нелепый лапсердак надо было застегивать-расстегивать левой рукой, потому что он запахивался не на ту сторону. Взгляд мой за время пути тоже достиг определенного безумия. Нервы я начал лечить алкоголем едва войдя в самолет, летевший в Прагу. В Праге я тоже не потерял даром транзитное время. И продолжал отмечать Праздник Колобка, ушедшего от бабушек и дедушек (да еще от каких бабушек и дедушек!), всю дорогу до Шереметьево-2, мотая пейсами, стекленея взглядом и почесывая бороду. В какой-то момент стюардесса подсунула мне таможенную декларацию, в которую я долго пялился, пытаясь понять что имеется в виду под словом «товар». Слово это фигурировало практически в каждой строчке, но смысл его не улавливался. Осталось ощущение, что правильно заполнить декларацию сможет только профессиональный контрабандист. Поставив везде прочерки, я отметил окончание заполнения абсолютно невнятной анкеты «Абсолютом».

Колобком со смещенным центром тяжести я выкатился в московскую осень и еще хорошо, что вообще добрался до отеля. Там, перед тем, как отрубиться, я успел удивиться, что не застрял в пражских пивницах. Ведь я совсем ничего не потерял в Москве. Все, что я потерял — жену, сына, работу, дом, друзей, — осталось в Иерусалиме.

В «Ёлках-палках» было много столиков, но мало официанток, да и те ходили мимо. Их пришлось отлавливать, как мустангов, тогда они, раздувая ноздри, кося глазом, все-таки принесли заказ. Оказывается, «Боржоми» может быть трех видов. Пельмени были вполне. Пиво тоже. Хорошо, что с утра я уже прикупил невыразительное цивильное облачение, пейсатую кипу спрятал в карман и публичное поедание некошерных пельменей стало моим личным грехом, а не сальным пятном на репутации иудеев.

Место вообще оказалось бойкое, приятное. Хорошее еще и тем, что можно спокойно понаблюдать за частью московского человечества, поглощавшего пирожки на пеньке недорогого и центрального заведения. Еще утром я отметил, что штамп «пестрая московская толпа» уже не катил. Толпа оказалась серой. Хорошо одетые люди растворялись в одинаковых. Толпа была на удивление однородной. Я было удивился, но понял, что это чисто израильское восприятие. Все правильно. Однородный — это один народ, а я приехал из страны где «много евреев разных национальностей». Поэтому одеться так, чтобы слиться с толпой, оказалось совсем несложно.

Еще люди не улыбались. Впрочем, что за Голливуд, почему они вообще должны лыбиться? А вот озабоченность на лицах и постоянная готовность дать отпор — настораживали. Хотя сам я, конечно, был не менее озабочен и готов дать отпор. Так и вписался.

За эти годы московский люд очень похудел и помолодел. Э-хе-хе, а где же те, кому за сорок?

Сортир в огромном проходном кафе с верандой и залами оказался один и без половой ориентации. Дождался очереди. Вернулся доедать остывшие пельмени и запил их кофе, у которого оказался ностальгический привкус. Кажется, «кофейного напитка».

За столиком напротив две прозрачные девицы, похожие на хрупких насекомых, сосали пиво хоботками соломинок. Я удивился и засмотрелся. Девицы оглянулись, выразились и заржали. Я почувствовал, что праздник не дается и вышел вон, на торную тропу Тверской, по которой люди ходят так, словно у них есть щупательные усики для выбора оптимального пути. Я остановился, и тут же возникло чувство выпадения из толпы. У них у всех было какое-то дело, а я оказался бастующим муравьем. Муравьев!