Нефритовая лошадь Пржевальского

– Они заранее все знают, всегда так, – он бормотал быстро, несвязно, ни к кому не обращаясь. – Уже, видишь, назначили меня в виновные. И фотографии развесили! Это у них быстро: вот фас, а вот профиль! Сразу все поняли – молодцы! Мне и слова не дадут сказать, если в розыск объявили, – знают уже, что я убил. Не поверят мне! Что же делать, что делать? Спасать нужно! Нельзя не спасать! Все пожгут. Все уничтожат! Не останется ничего… Красоту такую… И память, память… – он бормотал, схватившись руками за голову, мучительно. Потом посмотрел на Колю, руки опустил, лицо его стало спокойнее, почти нормальным. Он будто задумался. – А что ж с тобой-то делать теперь? Одного тебя отправить – опять заблудишься. Лучше возьму я тебя с собой в Боровики, передам Кузьмичу.

Коля молчал. Что за старуха-терминатор его ищет? Терминатора он видел в кино – это круто… Значит, и старуха терминатором может быть? Ему стало интересно – вот бы встретить терминатора. Только очень жалко дядю Жору. И плохо, что не сейчас он домой попадет. Может, пойти самому? Вон же тропинка… Но он повернулся и пошел за дядей Жорой: его сейчас даже жальче было, чем себя. «Что это за Ивановна, которую убили? И какое дело у дяди Жоры в Боровиках? О какой такой красоте он говорит? Что за память?» – думал мальчик.

Глава 21. Луной был полон сад…

Через неделю Николай Михайлович опять отправился к Петровским. И еще через неделю. И еще. Почти всегда он заставал у них Плескачевского, бывали изредка Пыльцов с женой. Марья Тимофеевна и Плескачевский музицировали. Пржевальский с Пыльцовым музыке не учились, поэтому не принимали участия. Жена Пыльцова, Александра Ивановна, играла на фортепьяно, могла и спеть. Но Пржевальский застал ее в Петровском раза два, не более. Сам же он стал ходить сюда часто, и не только по средам.

Его привлекал этот дом. Ему нравилось не только пение Марии Тимофеевны, но и общая атмосфера Петровского. Николай Михайлович чувствовал себя в этом доме свободно: высказывал свое мнение по всем вопросам прямо и резко, как привык. Здесь его принимали, и с радостью, именно таким. Очень часто его мнение не совпадало с мнением хозяина дома и Плескачевского. Ему не стеснялись возражать. Вместе с тем он чувствовал, что его привечают не только из уважения к заслугам перед наукой и государством. Чувство говорило ему об искренности расположения к нему Тимофея Ивановича и его дочери. Петровским, как и ему, была свойственна открытость, правдивость поведения. Все трое знали, что это качество редкое, и ценили его друг в друге.

Однако обласканный также в этом доме Плескачевский Николаю Михайловичу не нравился. Они были противоположностями. Аркадий Владимирович превыше всего ценил уют и покой, которые давали ему блага цивилизации. Рассуждения его были честны и разумны, однако не выходили за пределы трюизмов, были приличными мнениями посредственности.

Пржевальский не сразу признался себе, что не нравится ему Плескачевский еще и потому, что, по мнению всех соседей, он потенциальный жених для Марии Тимофеевны. По-видимому, в этом качестве его и принимали в доме.