Нефритовый голубь

– Иоганна Карловича убили два года назад, при погроме.

Желтицкий заскрежетал зубами, багровое лицо его, с которого тотчас же исчез налет «детскости», исказилось, будто от сильной боли. Полная его фигура во френче, чем-то походившая на новый, еще сохранивший свежий слой фабричной краски мячик, сразу утратила оптимизм, читавшийся еще только что в каждом движении.

– Как это случилось? – едва слышно спросил Желтицкий.

Я рассказал то немногое, что знал.

– Подумать только… – почти простонал комиссар. – Другого такого друга у меня не было, и, пожалуй, не будет. Он не разделял мои взгляды, но прятал от полиции до тех пор, пока товарищи не помогли мне выехать за границу. – Желтицкий отвернулся, откашлялся, медленно произнес. – Всегда о нем помнил, еще в ссылке подарок припас: ручку нефритовую, у корейских купцов на шкурки горностаевые выменял…

Так вот откуда появилась на столе крестного столь редкая в Москве ручка!

Мы еще долго беседовали с комиссаром об Иоганне Карловиче. Когда, наконец, тепло попрощавшись, расстались, я твердо уяснил две вещи. Первое – Желтицкий оказался вполне приличным человеком. И второе – отныне я мог подозревать в смерти полковника только неизвестного потрошителя и Игоря Велтистова. Эти варианты, пожалуй, в равной степени имели право на существование.

***

Вскоре произошел октябрьский переворот, который я встретил в действующей армии. Мой отец, будучи летом избранным по спискам партии Народной свободы в городскую думу, находился в ее здании все время, пока в Москве продолжались интенсивные бои между тремя тысячами юнкеров и ста тысячами красногвардейцев. Он был очень потрясен варварским обстрелом Кремля, произведенным мерзавцами-большевиками, и в декабре 1917 года умер от обширного инфаркта.

Моя мать резко сдала после его кончины, но все-таки держалась. Добрый друг Котов продолжал заботиться о Мари, только что родившей Колю, и об Эльзе, имевшей уже четверых детей. Игорь в то время уехал в Область Всевеликого Войска Донского.

***

Два года спустя я укрепился в мнении, что покончил с полковником именно Велтистов, и не кто иной.

Летом 1919 года я служил в армии Главнокомандующего вооруженными силами на Юге России. Под мое начало передали санитарную команду, которая среди прочего должна была собирать тела убитых и предавать их земле. В части, непосредственно ведущие боевые действия, дорога мне была раз и навсегда заказана, поскольку в конце 1917 года я получил тяжелое ранение в Галиции.

Я был горд, что несмотря на мои недуги командование сочло возможным доверить мне столь ответственное и требующее больших затрат физической и умственной энергии дело, как «уборка» трупов. Высшие офицеры штаба армии, несомненно, знали, на кого можно всегда и во всем положиться.

Но если быть до конца откровенным, я, в определенной степени, завидовал Игорю, который в составе добровольческого полка, за чьими позициями и располагалась моя команда, принимал участие в сражениях.

Столкновения с врагом, надо отметить, носили весьма ожесточенный характер. Наши части наступали, но сопротивление большевиков становилось все более яростным.

Если еще несколько недель тому назад против нас действовали отряды, состоявшие, в основном, из мобилизованных крестьян, которые разбегались или сдавались в плен при первой же возможности, то к июлю картина коренным образом изменилась: против добровольческих частей были брошены формирования, чье ядро образовывали интернационалисты – латыши, венгры, китайцы, чехословаки.

Эти дрались не за страх, а за совесть. Дело нередко доходило до рукопашной. С каждым днем работенки моей команде, чей вклад в общее дело трудно преуменьшить, прибавлялось.

***

Однажды вечером, когда я в сопровождении адъютанта, большеротого бородатого тамбовского мужика Никифора Ржачникова, как мне тогда казалось – преданного, но как впоследствии выяснилось – вероломного, совершал обход только что занятых окопов неприятеля, среди множества убитых мое внимание привлек один русский красноармеец.

Человек относительно немолодой – возможно, из военспецов, коих было немало на той стороне – он лежал на спине, раскинув руки. И что поразило меня – один глаз у него был выбит. Не пулей, а каким-то холодным оружием.

Уже беглый взгляд, брошенный на рану, убедил меня, что она не является результатом сабельного укола. Вряд ли причиною ее стал и трехгранный штык: я видел немало ран, нанесенных им, и могу неплохо распознать их среди прочих.

Нет, определенно красноармеец погиб от чего-то другого. Я собрался было осмотреть его более тщательно, но тут красные начали обстрел поля, на котором развернулась возглавляемая мною команда.

Я немедленно приказал Ржачникову взять труп, обильно посыпать его крупной солью, чтобы не испортился, и отнести в деревню, где мы остановились на постой. Вечером я намеревался должным образом изучить внешний вид ранения. К сожалению, сделать это не удалось. Во второй половине дня красные предприняли яростную атаку на наши позиции.