Нефть!

Банни послал им как-то несколько книг – им позволялось иметь книги, но такие, какие не показались бы чересчур радикальными полуграмотным сторожам. И вот теперь они спешили сказать ему, как обрадовала их его посылка, и просили еще книг.

А потом они стали спрашивать Банни, не знает ли он, когда будет разбираться в суде их дело? Виделся ли он с Полом, что думал Пол и как обстоят дела Союза? Им не давали газет, а потому они ничего не знали о том, что случилось на свете за все эти семь месяцев их тюремного заключения.

II

Из тюрьмы Банни вышел с чувством глубокого отчаяния в душе. Здоровье его отца было в этот день не очень важно, но Банни все-таки решил немедленно обо всем ему рассказать. Он испытывал непреодолимую потребность сбросить с себя хоть часть того бремени, которое на него налегло. Когда он в последний раз говорил с отцом об этом деле, отец сказал ему: «Надо немного подождать», имея в виду, что Вернон Роско сообразит, что можно будет тут сделать. Но больше ждать Банни теперь уже не мог. Его отец должен принудить Вернона действовать, иначе Банни примется за это дело сам.

Возвратившись в Энджел-Сити, Банни узнал, что радикалы образовали Комитет обороны и что в скором времени должен был состояться массовый митинг протеста, сбор с которого пойдет на расходы по предстоящему процессу. Пол должен был выступить в качестве главного оратора, рискуя этим снова лишиться свободы. Узнав все эти новости, Банни предъявил отцу ультиматум: если в течение этого времени, митинг должен состояться через неделю, и Верн ничего не сделает, то он, Банни, запишется в число ораторов и скажет все, что ему было известно обо всей этой истории.

Мистер Росс протестовал. Но это был один из тех редких случаев, когда его сын, к его большому удивлению, терял всю свою мягкость. Никогда еще Банни не заходил так далеко в своем возмущении.

– Может быть, ты, папа, считаешь, что я не имею права так поступать, пока я живу на твои деньги? Но в таком случае я немедленно уйду из университета и найду себе какой-нибудь заработок.

– Ничего подобного я не говорил и не думаю, сынок.

– Да, но ведь мне придется, показывая против Роско, упоминать и твое имя, и, может быть, для тебя будет удобнее, если ты скажешь, что я не живу на твои средства?

– Сынок, я ничего подобного говорить не собираюсь. Я только думаю, что тебе надо немножко считаться с моим положением.

– Я столько, столько об этом думал, папочка! Мне ужасно тяжело, но я не могу допустить, чтобы моя любовь к тебе, к одному человеку, заглушила во мне всякое чувство справедливости. Мы совершаем преступление, оставляя этих людей в тюрьме, и если Верн их оттуда не вытащит, я ему устрою большую неприятность.

Верн был в это время на обратном пути домой, возвращаясь из своей поездки в Нью-Йорк, и Банни требовал от него, чтобы он немедленно телефонировал местному прокурору о своем желании прекратить это дело. Одновременно он мог телефонировать также и судье, – Банни был уверен, что он не раз к этому прибегал. Если же он этого не сделает, то имя Банни будет красоваться в газетах в списке ораторов этого митинга. При этих условиях в памяти мистера Росса воскрес тот ужасный митинг Гарри Сигера, на котором он присутствовал. Он увидел своего нежно любимого сына, обращающегося с речью к такой же страшно дикой толпе, потрясающей в воздухе кулаками и что-то злобно выкрикивающей.

Банни действовал в этот день необыкновенно энергично.

– Передай Верну, папа, что я поведу форменную осаду на Аннабель и заставлю ее идти на этот митинг. Я скажу ей, что он старается держать ее в золотой клетке, и я знаю, что это заставит ее пойти. И если она услышит во всех подробностях всю историю этих политических заключенных, то Верн пожалеет, что начал это дело!

Мистер Росс не мог удержаться от улыбки. Бедный старик! В глубине своего сердца он гордился проявлением такой горячности, такого «нерва» в своем ненаглядном мальчике.

Передал ли мистер Росс Верну слова сына, касающиеся Аннабели, и что вообще он счел нужным сказать ему – неизвестно, но два дня спустя после возвращения Верна Роско из Вашингтона, откуда он привез драгоценные документы с большими красными печатями Министерства внутренних дел, прокурор графства Сан-Элидо входил к верховному судье Паттену и заявлял о необходимости «nolle pros» для всех восьми заключенных, обвиняемых по подозрению в «криминальном синдикализме». В результате Ви Трейси получила обратно свои десять тысяч долларов, а семерым нефтяным рабочим была возвращена свобода, и Банни отложил свое первое выступление в роли той злосчастной птицы, о которой молва говорит, что она марает свое собственное гнездо.

III

Банни узнал об этой новости раньше, чем она попала в газеты, и поспешил сообщить ее Полу и Руфи. Пол имел теперь заработок, работая в качестве плотника, и они взяли в аренду маленький домик на окраине рабочего квартала. Руфь ходила на курсы милосердия в одну из больших городских больниц. Пол привез из своего бывшего дома некоторые вещи и книги, и в рабочем квартале Энджел-Сити теперь было нечто, напоминавшее Парадиз.