Нефть!

– Я знаю это, и мы все это очень ценим. Но теперь он сказал, что он тоже сдается и начинает работать, как и все. Они применяли всякие меры к нам, они вели борьбу нечестными приемами, и твой отец это знает и все же идет вместе с ними.

Наступило молчание. Затем Пол с горечью продолжал:

– Я знаю, конечно, его деньгам грозит опасность, и он не хочет рисковать ими, и ты будешь делать то, что он тебе скажет.

– Но, Пол, я не могу противоречить отцу. Ты же не мог ожидать этого.

– Когда мой отец пытался подчинить меня своей воле и заставить меня думать так, как он хотел, я противился ему, ты знаешь это. И ты сам меня поддерживал и ободрял; тогда ты считал это справедливым!

– Но, Пол, если бы я стал в этом вопросе противоречить отцу, ведь я разбил бы его сердце.

– Но, может быть, и я разбил сердце моего отца, я не знаю, и ты не знаешь этого, и не в этом дело. Дело в том, что твой отец поступает несправедливо, и ты это знаешь. Он помогает этим разбойникам угнетать нас, отнимать у нас наши гражданские права и даже наши человеческие права, ты не можешь отрицать этого, и ты должен исполнить свой долг, который налагает на тебя правда.

Наступило молчание, во время которого Банни старался привыкнуть к страшной мысли пойти против отца так же, как Пол пошел против старого Уоткинса. Это казалось таким справедливым в одном случае и совершенно невозможным – в другом.

Пол прервал молчание:

– Я знаю почему, сынок. Ты не можешь этого сделать. У тебя нет для этого силы. Ты слишком мягок. – Он подождал, пока эти жестокие слова вошли в сознание Банни. – Да, это верное слово, ты слишком слаб и мягок. Ты всегда получал все, что ты хотел, тебе всегда подносили все на серебряном подносе, и это сделало тебя бессильным. У тебя доброе сердце, и ты знаешь, что справедливо и что нет, но ты не способен к действию, ты слишком боишься причинить кому-нибудь боль.

И этим окончился их разговор. Полу нечего было больше сказать, а Банни нечего было ответить. У него к глазам подступили слезы, это тоже было слабостью, не правда ли? Он повернул голову в сторону, чтобы Пол не заметил слез.

– Ну хорошо, – сказал Пол. – У меня куча работы, и я должен бежать. Разумеется, все скоро кончится, и твой отец снова начнет получать деньги, и, я надеюсь, ты опять будешь счастлив, хотя, по правде сказать, я сомневаюсь в этом. Ну, прощай.

– Прощай, – сказал Банни тихо, а Пол повернулся на каблуках и быстро пошел вперед. Банни медленно зашагал: в душе его бушевала буря. Он был возмущен, что Пол не хотел понять его и был жесток к нему, но в то же время другой голос внутри его настойчиво повторял: «Он прав, ты бесхарактерен и слаб».

Вот эта черта Банни – вы понимаете – и приводила в такое неистовство его сестру Берти. Она негодовала, что он подчиняется Полу, позволяет ему бранить себя и кротко переносит это. Он совершенно забывал о собственном достоинстве, о том достоинстве, которое создавали ему отцовские миллионы.

IX

Банни возвратился в школу, а нефтяные рабочие еще туже затянули свои пояса и положили, как говорится, зубы на полку.

Но в это время Америка уже вступила в войну, и конгресс принял ряд новых законопроектов: один – о большом «займе свободы» для покрытия военных расходов, а другой – о регистрации всех мужчин призывного возраста и о составлении огромной армии, а затем стали приходить смутные слухи о перемирии с рабочими. Сперва вошли в сношения с железнодорожными рабочими: многие из них были в стачке, требуя увеличения платы соответственно вздорожанию жизни и улучшения условий труда. Железные дороги абсолютно необходимы во время войны, и конгресс поэтому уполномочил правительство вмешаться в эти споры и выработать условия соглашения с союзами и проследить, чтобы решение для каждой стороны было справедливо.

Если такие шаги были сделаны по отношению к железнодорожным рабочим, то они, разумеется, должны были быть сделаны и по отношению к другим: нефтяные рабочие добились теперь тех прав, которые федерация так настойчиво хотела отнять у них. Рабочая печать была полна сообщениями о новом повороте в политике, и рабочие в Парадизе получили телеграммы из главной квартиры рабочего движения в Вашингтоне с приказанием стоять крепко и не уступать.