Нефть, метель и другие веселые боги (сборник)

Однажды шел сильный ливень, а ей нужно было уйти, и она жаловалась, что забыла зонтик в машине. Я упросил ее, она дала мне ключи, и я принес ей зонтик. Это была единственная близость, к которой она меня допустила. Тот дождь был последним в этом апреле. Незакрытая дверь ее машины, пока я искал зонтик в салоне, успела устроить с дождевой капелью маленький джем-сейшн, кокетливо подыгрывая водосточным трубам переливчатым колокольчатым ксилофоном.

Календарный май начался задумчивыми пасхальными ветрами, и дождь добрызгивал слюной свои последние обиды, глупо надеясь оставить за собой последнее слово, когда всем, кроме него, уже все было ясно; ночные заморозки ударили пару раз, оставив после себя битое стекло граненых луж, и вдруг с понедельника, никого не спросясь, началась новая жизнь, настоящая весна. Разом взошла трава, высох промытый поливальными машинами асфальт, и державшаяся до этого в рамках приличия Москва пустилась во все тяжкие. Деревья, стесняясь зимней бледности, поспешно натягивали маленькие зеленые платья и обували свои подножия в легкомысленные, ничему не идущие балетки с ромашками, одуванчиками и прочими неопределенными цветами, синими крестиками, похожими на зародыши колокольчиков. Про сережки берез – слишком затасканная метафора; лучше вот какая: одуревшие от зимнего авитаминоза кошки внимательно ходили по зеленеющим скверикам, делая петли вокруг цветочных клумб, и драгоценный, опытный взгляд заметит что нужно, когда кошка уйдет: полузадушенную, вывалившую синие языки лютиков резиновую клумбу.

Женщины вышли в город в сарафанах с цветочными принтами и декольте, длинных платьях со скошенным подолом, словно нарочно приспособленным для без опасного подбирания на эскалаторе в метро, когда сзади кто-то опасный, полный беды и страсти, сдувает с лица легкие светлые волосы, надели босоножки с тонким ремешком, что оставляет особенно трогательный розоватый след на ступне; некоторые, торопясь избавиться от зимней аристократичной сливочности, одевались и красились так, что походили на искусственных женщин: навеки скованный в сердечко рот, маечной длины кардиган, выдаваемый за юбку, пушап резиновой груди; а кто-то, стреноженный офисным уставом, смирял плоть узкими юбками-карандашами, белыми тесными блузками и строгими туфлями, мучительнейшей разновидностью которых были те, что с поперечной застежкой, не позволяющей в свободную минуту скинуть обувь и покачать ее на отдыхающих пальцах. Мокрый от жары и слабости, мутными глазами я заглядывал мимоходом под секретарский стол и злорадствовал: вот походи-ка так весь день, узнаешь, каково это, когда ничего нельзя.

Когда я уже хотел уволиться, нас вызвало начальство. Главным редактором у нас в то время был, чем я до сих пор горжусь, прославленный журналист, среди прочего запомнившийся публике в свое время изданием журнала с названием, прямо антонимичным названию нашего издательского дома, где он работал сейчас; подвижный, говорливый, оскорбительно насмешливый человек, с глазами умными до наглости, он умел фантастически разворачивать темы и из новости об унылом муниципальном нововведении в сфере ЖКХ сделать увлекательную историю о том, как люди жили и умерли, не забыв сообщить при этом, сколько им платили.

Главный редактор сказал, что направляет нас в командировку на место волновавших в те дни всю Россию событий: какой-то провинциальный оппозиционный политик устроил длительную и весьма скандальную акцию протеста.

Остатки моего профессионализма на секунду рефлекторно дернулись:

– Но я-то зачем поеду?! Я ведь не пишу, я всего лишь слежу за полосой! (Конечно же и то и другое было неправдой.)

– Ничего, сопроводишь N. Я вижу, вы хорошо ладите. Поможешь девушке, защитишь там, если что. Опять же, зеркалка тяжелая…

Она посмотрела на меня с усмешкой, но, как мне показалось, доброй, приятельской.

Через пару дней мы уже проталкивались через тесный коридор купейного вагона. Начальство расщедрилось и выкупило для нас двоих целое купе. С самого утра у нас обоих было отличное настроение – весна, дорога, приключение, может быть, ОМОН.

Когда мы устроились, я достал коньяк и лучшую закуску к нему: плиточный шоколад.

– Но я больше привыкла лимоном… – удивилась она.

– Лимон для обывателей и язвенников. Пожалей свою слизистую. (Я вспомнил страшный март, ободранные тротуары, пустынный жар кондиционера, передернул плечами от отвращения и открыл окно.)

Мы выпили за успех командировки, она закусила, отломила еще один квадратик шоколада и, задумчиво жуя, спросила:

– Ты правда умеешь фотографировать?

– …(грохот железнодорожного моста, по которому мы как раз проезжали, заглушил начало моей фразы) просто так шутит. Это его стиль. Я не знаю, куда тут нажимать, – повертел я в руках массивную зеркалку.

– А куда смотреть, знаешь? – произнесла она, сдерживая смех.