Нефть в наших жилах

Тати поняла: она беременна. И это значит, что и в бегах, во всей адской мешанине, завертевшейся вокруг неё, в путах постоянной лжи и долгов, в мире, где не осталось ничего надежного, устойчивого, где не за что зацепиться, отныне она отвечает ещё за одну маленькую жизнь, вверенную ей безжалостным законом природы.

Получив свой первый привет от жуткой и прекрасной Кали, Тати досадовала и чертыхалась; теперь же ей было смешно: когда ты без пистолета в кармане даже за хлебом не выходишь, когда твои черно-белые портреты мечены клеймом «разыскивается», когда у влиятельных людей на тебя акулий зуб, и жизнь твою не сегодня завтра грубо оборвут выстрелом в затылок, так трогательно глупо, поглаживая животик, желать счастья своему будущему малышу…

Вторую беременность в отличие от первой, Тати носила тяжело: её тошнило от резких запахов и от тряски, у нее по поводу и без кружилась голова, ей становилось дурно в душных помещениях. Вероятно, на нервной почве у нее периодически случались приступы гипертонуса матки: угрозы выкидыша не было, но Тати сгибало пополам от внезапной кинжальной боли. Один раз это случилось в автомобиле: она чуть не потеряла управление — дернула руль, дала по газам — машина вылетела на встречную полосу — благо дорога была пуста, и всё закончилось хорошо.

Влечение к Кузьме у Тати пропало совершенно. Она не притрагивалась к нему, игнорировала все очаровательные целомудренные намеки, какие он мог себе позволить, чем вызывала обиженное недоумение и ещё более сильную чем прежде ревность.

Тати в жизни не поднимала руки на мужчину и полагала, что никогда этого не сделает, но сложная беременность и стресс однажды прорвали плотину её выдержки: когда Кузьма в очередной раз обвинил её в неверности и закатил истерику со слезами из серии «ты меня не любишь, не замечаешь», она, безобразно рассвирепев, надавала любовнику пощечин и оттаскала его за волосы.

Уже минуту спустя ей стало стыдно и очень жалко: Кузьма лежал на постели ничком, плечики его сотрясались от глухих рыданий…

— Извини, — сказала она нарочито грубоватым, деловым тоном (опасалась растрогаться), — я как будто бы не в себе, я себя не контролирую… Может, это всё потому, что у нас с тобой будет ребенок.

— Как? Ребенок? — он рывком сел, удивленно хлопая мокрыми глазами.

И вдруг весь просиял: заулыбался сквозь слёзы — точно солнце пробилось между громадами грозовых облаков…

— Это же чудо! — воскликнул он, торопливо вытирая щёки рукавами, — у нас в Хармандоне говорят, если появляется ребенок, это означает, что любовь — настоящая! И эту любовь благословляет Богиня!

— А у нас говорят, с контрацепцией косяк, — мрачно отозвалась Тати.

— Теперь вы являетесь законной претенденткой на королевский престол, — Кузьма сказал это безо всякого эмоционального ударения, словно речь шла о праве на скидку в супермаркете, — и чтобы заявить об этом, вам нужно представить Селии на подпись бумаги о совершенном «лаурус парлус» с переходом права владения мною от неё к вам; а когда она эти бумаги подпишет, вы предстанете перед временным правительством и примете власть.

В устах Кузьмы всё звучало просто — как сложение натуральных чисел. Но в действительности… Первое же слово Тати в защиту своего нового права с большой вероятностью станет её последним словом. Автомобильная катастрофа. Падение с лестницы. Яд в бокале с соком. Выстрел из снайперской винтовки. Вздумай Тати открыться, любая вылазка на улицу без полка охраны, скорее всего, закончится для неё в морге… А даже если ей повезет остаться в живых, что станет делать она? Как будет управлять чужим государством, населенным непонятными ей людьми, говорящими на чужом языке, следующими странным для неё обычаям? Королевская власть в её руках будет всё равно что вожжи от горячей тройки в руках младенца!

А время в Хармандоне сейчас какое! Не время даже — безвременье. Раздробленность. Выраженный сословный строй. Произвол аристократии. Преступность. Кто осмелится взять в руки вожжи, когда колесница несется в пропасть? Беда большинства самозванцев в истории — неспособность умозрительно сопоставить свои силы и реальный груз власти. На чужой голове корона всегда панамой кажется, и дома перед экраном телевизора с чашкой чая так легко рассуждать, что бы ты делала, если бы была королевой, как бы ты мудро судила, и как милосердно относилась бы к народу…

— Ты с ума сошел, Кузьма, — сказала Тати, — меня же повяжут, как только я объявляюсь!

— Женщина, которая носит во чреве потомка королевской крови по нашим законам неприкосновенна. Здесь вам скорее причинят вред. Нам нужно возвращаться.

8