Нефтяная Венера

Люди, которые возятся с больными, часто становятся высокомерными. Мы, дескать, отдаем всех себя, жертвуем мирскими радостями ради немощных. По мне так сестра милосердия, гордящаяся тем, что стирает гнойные бинты, ничем не лучше расфуфыренной дурехи, хвастающей бриллиантами. Я уж точно не святой, просто деваться некуда. Высокомерие страдания меня не вдохновляет, не люблю выделяться, возвышаться над другими. А небось трогательно смотрится: молодой мужчина, посвятивший себя инвалиду. Но мне чужое уважение и сострадание не нужно, поэтому я решил сына новым знакомым не показывать. Тут-то я и понял: инвалид – не просто тюрьма. Это тюрьма, которую себе строят те, кто за инвалидом ухаживает. Стены, которые они сами возводят между собой и миром.

Узнав о моем выборе, часть знакомых решили, что я псих, другие намекнули, что я чуть ли не святой. И те, и другие перестали звонить. Я их понимаю: в клуб с Ваней не пойдешь, в ресторане сидеть за одним столом с ним не каждый захочет. Он то засмеется громко, то скажет что-нибудь, демонстрируя во рту непрожеванное блюдо. Не хотят дружить – и не надо, я бы тоже не стал.

* * *

Мы с Ваней идем по мокрой асфальтовой дорожке кладбища. Под ногами – неубранные, размолотые подметками листья. Цвета сухофруктов: дыня, папайя, курага. Там, где листьев слишком много, кеды скользят. Небо хмурое, температура по-прежнему плюс десять. Что-то с климатом происходит, уже месяц неправдоподобно тепло, и холодов не предвидится. Солнце не показывается. Ваню это расстраивает, он без солнца тоскует.

– Вань, следи за номерами, а то заблудимся. – Я тут с детства не был, а Ваня с родителями несколько раз приходил.

– Я слежу за номерами. Нам нужен номер сорок девять «Б»! – Ваня размахивает руками, на одной варежка, на другой нет.

– Где варежка, Иван? – Ваня разглядывает свою руку, будто впервые в жизни ее видит, и делает вывод:

– Потерял…

Я вздыхаю. Хоть и тепло, но мы боимся простуды. Отдаю свою перчатку.

Несу тяжелый пакет. Две урны. Папа и мама. Мы пришли на кладбище, чтобы закопать их. Почему только теперь, спустя полгода после смерти? Дело в том, что мама уже давно подробно разъяснила мне, как их с отцом следует похоронить. Отцу ритуал был не важен, верховодила мама. Процесс ее собственного захоронения менялся в зависимости от очередного религиозного увлечения. То ей хотелось быть похороненной в свадебном платье, то быть отпетой в церкви в закрытом гробу. Я отмахивался от ее пожеланий, говоря, что не надо думать о смерти, однако невольно все запоминал. Последним наказом было: тело, обряженное в ночную рубашку, подаренную ясновидящей Ириной, сжечь, а прах захоронить спустя шесть месяцев. Срок мама высчитала с помощью маятника. Маятник, то есть обручальное кольцо, следовало закопать вместе с ней. Папино тело проходило по тем же канонам. Только без ночной рубашки и маятника. Точность соблюдения обряда гарантировала какие-то бонусы в загробном мире.

Я все выполнил, как она просила. Про маятник-кольцо, правда, забыл, а когда вспомнил, стало жалко его закапывать. Все-таки память, да и золото. Надеюсь, это мое вмешательство в ритуал не обречет маму на вечные муки. Урны все эти месяцы пролежали на балконе.

– Сорок девять! Вон, смотри! – орет Ваня.

– Нужно сорок девять «Б».

– Ой, извини, извини, я невнимательный, извини!

– Забей, Вань, это херня, – успокаиваю я его.

– Папа, это плохое слово. Плохие слова портят карму, – говорит точь-в-точь как мать.

– Слушай, не указывай мне, ладно?!

Его лицо корчится. Вот-вот заплачет.

– Вань, извини, не буду ругаться. Только не надо кукситься!

Возле столбика с табличкой «49 Б» поворачиваем направо. Тропинка идет под уклон. Колодец, мусорный бак, чугунная, поросшая мхом ограда вокруг памятника летчику-герою. Протискиваемся к семейной могиле. Ваня цепляется курткой за штырь летчиковой решетки. Штырь вырывает кусок белого синтепона. Вижу, Ваня снова готов зареветь.

– Куртка – это хер… ерунда… пустяк. Зашьем, не парься, – глажу Ваню по спине. Соблюдая аккуратность, пробираемся дальше. Пришли.

Оглядываюсь по сторонам… Может, место перепутал?.. Вроде все правильно… Вот огромный трухлявый пень, вот летчик-герой. А могила где?.. Нет могилы!

В смысле, могила есть, но памятника деду с бабушкой нет, а есть свежий холмик, обложенный еловыми ветками и временная мраморная доска на черных железных ножках.

– Папа… а кто это? – спрашивает Ваня.

– Это точно наше место? – спрашиваю я.

Ваня осматривается.

– Наше… А где дедушка с бабушкой? – настаивает он.

– Дедушка с бабушкой… А хер его знает!..

– Папа, кто это?

– Кто это…

На доске надпись золотом.

Сазонов Георгий Викторович 1953–2008.

…А снизу кисточка с палитрой выгравирована.

* * *

На днях, набив в поисковике «Джордж Сазонов», я узнал кое-что новенькое. Кроме того, что Сазонов художник известный, что ему удалось внушить многим состоятельным неофитам, что его произведения имеют статус must have, сообщалось, что «г-н Сазонов неделю назад скончался в реанимации, куда угодил в результате ДТП». Об исчезновении картины не было ни слова.