Негасимое пламя

Она уже ожидала его, как они договорились, в ресторане, недалеко от ее конторы.

— Прости, дорогая, — сказал Дэвид, слегка коснувшись губами ее лба, — совсем заработался!

— Рада слышать! — Взглянув на отца, Мифф тотчас заметила, что он в отличном расположении духа и что ему не терпится поделиться с ней своей радостью, — Чем же ты занимался, папа? — И когда он сел за столик против нее, добавила: — Я заказала кофе и сандвичи. Не возражаешь?

— Ну, я предпочел бы, конечно, жареную утку под яблочным соусом, — смеясь ответил Дэвид, — но кофе и сандвичи тоже неплохо.

С минуту он помедлил, его глаза ласково остановились на изящно очерченном лице Мифф: нежный тон кожи, улыбка, порхающая на губах, — все свидетельствовало о спокойном счастье.

— Так вот, — начал он оживленно, — все утро я писал, работалось славно, легко. Перед этим почти три недели бродил по городу, исколесил его во всех направлениях; на трамваях и автобусах добирался до самых отдаленных кварталов, где ютится беднота, и там выходил, чтобы поговорить с людьми. Эти кварталы тянутся на целые мили — мелкие лавчонки, старые домишки, смахивающие на кроличьи садки. Бог мой! Я даже понятия не имел, как велики эти районы. Не знал ничего и о новых предместьях, где люди живут в крошечных коттеджах, розовых и голубых, похожих на кукольные домики, — впереди лужайка величиной с носовой платок, сзади несколько деревьев вместо сада.

Я разговаривал с лавочниками и их покупательницами — с молодыми матерями и безобразными старухами, с дорожными рабочими, с рабочими сыромятен и разных фабрик, когда в перерыв они выходили поесть, со всеми и каждым в трамваях и автобусах — с банковскими клерками, продавцами, старыми солдатами, пенсионерами и священниками, пытаясь выяснить, что они думают о ядерных испытаниях и о войне.

— Как интересно, папа! — Мифф протянула руку к тарелке с сандвичами, которую поставила перед ней официантка.

— Но, — продолжал Дэвид, — среди сотен людей мне едва ли удалось отыскать одного, которого тревожит грозящая человечеству опасность. Ибо в большинстве своем люди, если и представляют себе в какой-то мере эту опасность, считают абсолютно бесполезным предпринимать что-либо для собственного спасения. Ну как не прийти в ужас от такого равнодушия!

По мере того как Мифф слушала Дэвида, выражение ее лица менялось: вначале это была веселая заинтересованность, потом сочувствие, потом протест.

Заметив это, Дэвид попросил:

— Дай мне закончить, дорогая! Ты не можешь себе представить, как я был удручен! Пытаться убедить в чем-то или заставить действовать всю эту толпу моллюскообразных существ, с которыми я имел дело, казалось совсем безнадежным. Я увяз в самом мрачном пессимизме. И вдруг, как-то под вечер, когда я уныло сидел на скамейке в Ричмонде, послышался девичий голос: «Вы не хотели бы подписать воззвание о запрещении атомных бомб и испытаний ядерного оружия?»

Ее лицо возникло передо мною как «света чистое сиянье» во мраке уныния — не устаю я повторять себе с тех пор. Конечно, я отправился с нею собирать подписи, и оказалось, что люди не столь уж равнодушны, когда перед ними ставят конкретную цель и разъясняют им, как надо действовать. Шарн сказала…

— Ах, Шарн… — воскликнула Мифф, — Она говорила мне, что встретила тебя и что ты помог ей в одном из ее обходов.

— Расскажи мне о ней. — Дэвид взял с тарелки сандвич, всячески стараясь, чтобы Мифф не уловила прозвучавшей в его голосе заинтересованности. — Обворожительная дурнушка, не правда ли?

— Дурнушка? — переспросила Мифф. — Не знаю. Я очень люблю ее. Шарн так скромна, всегда держится в тени, словно хочет стать совсем незаметной. Все задания выполняет так серьезно, добросовестно и не ставит себе этого в заслугу, будто все получается само собой, без ее участия. И знаешь, она ведь коммунистка, фанатически преданная делу. Не купит себе нового платья, пока старого не доносит чуть ли не до дыр, а все заработанные деньги отдает в фонд партии. Отказывает себе даже в тех тратах, которые все мы время от времени позволяем себе: пойти в парикмахерскую, провести вечер в кино или театре. Слишком уж строга к себе; она ведь еще не кончила университета, а уже преподает математику в вечерней школе. Кроме того, ходят слухи, она пишет стихи, — правда, кое-кто из товарищей усматривает в этом буржуазные тенденции.

— Теперь мне понятно, — брови Дэвида поднялись, — почему она говорит, что хотела бы быть работницей на фабрике.

— Ну, это, конечно, вздор, — заявила Мифф. — А вообще Шарн — чудесное создание. Любую грязную и неприятную работу она делает так спокойно и охотно, словно для нее великая честь вымыть посуду или выскрести пол, раз это нужно для партии. Когда бывают какие-нибудь сборища или танцы, она не летает по залу вместе с другими девушками, а уходит на кухню готовить ужин, а после берется за мытье посуды и уборку. Стыдно сказать, но другие охотно сваливают на нее такие дела. Да Шарн и сама любит ими заниматься. Она так непритязательна и так стремится доказать, что может быть хорошим товарищем!