Негладкий лед

Чемпионатом мира обычно кончается самое трудное в сезоне. Дальше идет турне, и о нем надо бы сейчас рассказать. Но я сознательно не упоминала еще об Олимпийских играх. О них особый разговор, и соревнование это совсем особое, и почувствовать со всей силой, что такое олимпийская медаль, может только тот, у кого она есть. Стань хоть двадцать раз чемпионом Европы и мира, но если ты не прошел, через Олимпиаду, то ничего не испытал.

Оба раза -- и перед Олимпиадой 1972 года и 1976-го -- у меня было одинаковое чувство: это конец моей спортивной карьеры.

То, что с Лешей Улановым мы больше кататься не будем, я поняла еще в мае 1971 года, накануне олимпийского сезона. Наши с ним отношения и его отношения с тренером, давшие трещину в шестьдесят девятом, все ухудшались. Леша потерял веру в Жука, выполнял его задания с прохладцей. Тренировки сделались неинтересными, прежняя увлеченность улетучилась. Леша не хотел учить ничего нового и не хотел предлагать -- наверное, замыслы у него были, поскольку он человек творческий, но он их держал при себе.

Произвольная оставалась старой, элементы были старые. Я чувствовала себя так, будто меня закатали в консервную банку.

Словом, было совершенно ясно, что после Олимпиады нам вместе делать нечего: мы сказали все, что могли сказать. А мы обязаны были приложить все силы к тому, чтобы победить на Олимпиаде.

И когда официально утверждались тренировочные планы на 1972 олимпийский год, я все так прямо и выложила: что это мой последний сезон, что если мы соберемся с силами, то выиграем, а дальше -- все.

Может быть, то мое заявление окончательно подтолкнуло Лешу к поискам нового, своего пути. Не знаю, оно ли одно. Не думаю, что только одно оно. Он был волен в своем выборе, в своем решении. Правда, осуществить его можно было проще и спокойнее -- без шумихи, без нервотрепки, по-человечески.

Он себе и мне тогда осложнил Олимпиаду, и соревнования получились для нас самыми беспокойными за все годы.

Я вообще могу сказать, что оба моих олимпийских сезона сложились не слишком удачно, несмотря на то, что я все выигрывала, была в хорошей форме.

Но к первой Олимпиаде я была не готова прежде всего морально. Это надо понять -- что значит быть, просто лишь быть на Олимпиаде.

Там столько всего хочется увидеть и столько всего видишь, что перегораешь, наступает эмоциональная разрядка. Можно быть, как мы говорим, "в руках, в ногах", но внутренне тебя не хватает на выступление.

Там ты ощущаешь себя не в привычном за многие годы узком кругу фигурного катания, а в большом, пестром, сложном мире всего зимнего спорта. И это чувствуешь не только на соревнованиях по другим видам, где болеешь за своих, за всю делегацию. Это чувствуешь даже просто в столовой, когда вокруг тебя сотни людей, которых ты до этого и по телевизору не видела. Ты видишь лыжников с темными, обветренными лицами, обтянутыми скулами, с характерной сутуловатостью и тяжелыми, рабочими руками. Видишь конькобежцев после забегов, когда они, кажется, еще с трудом передвигают ноги и привычно щурят глаза. И понимаешь, что мы-то по сравнению с ними -- белоручки.

Вот идут хоккеисты в синяках и ссадинах -- не мальчики, а взрослые мужчины, и каждый со своим норовом. Я тогда смотрела на их тренера Анатолия Владимировича Тарасова и спрашивала себя, чем же он держит в руках такую компанию:

ведь одним принуждением с ней не сладишь.

Тарасов меня всегда интересовал не только как тренер, но и как яркая личность, богато одаренная натура. В беседе с ним трудно уследить за его мыслью, надо постоянно быть начеку, так неожиданны ассоциации, сложны аналогии, мгновенно остры доводы. Наверное, и управлять командой Тарасову помогало его ораторское искусство, умение захватить, увлечь и подчинить, словно загипнотизировать аудиторию. Хотя помогало ему. как я знаю, и то, что на каждую тренировку он приходил заряженный гигантским количеством идей, приходил с массой новых упражнений, которые рождала его бурная фантазия.

Потом я познакомилась с ним ближе -- это когда его дочь начала нас тренировать -- и увидела, что и в быту он таков:

он словно генератор, он ни секунды не может провести пассивно. Даже если просто читает, то прочитанное тотчас наводит его на какие-то соображения касательно собственного дела, и он их принимается развивать... У него жажда деятельности, и все, что делает, он делает изо всех сил -даже в выращивание роз на даче вкладывает втрое больше энергии, чем требует такое мирное занятие.

Это очень здорово -- быть возле таких людей, быть среди множества людей спорта. Это обогащает, но утомляет эмоционально. Я же могу кататься, когда у меня хорошее настроение или когда злое, но обязательно возбужденное. А в Саппоро мне не хватало возбуждения именно на льду. И потом мне казалось тогда, что у меня все должно выйти легко, и я из-за этого немного расслабилась. Станислав Алексеевич в Саппоро понял, что нет уже пары Роднина-- Уланов, есть два спортсмена, каждый по отдельности. И он дрогнул. Он перестраховался: