Неинтересный человек

«Начну с писем из стран народной демократии», — решил Щеточкин и стал переписывать особенно приглянувшееся ему письмо. Это не требовало обдумывания, он писал почти так же быстро, как Волков.

— Уже строчите? — спросил Волков, отрываясь от бумаги. — А у меня паршивая привычка: пока не подойдет срок сдачи, никак не могу за работу приняться. Все только обдумываю. А теперь рука онемела, честное слово!

Щеточкин переписал еще два письма и вдруг понял, что материала для очерка у него нет. Он ведь не был в цехе, не видел, как Финохина работает, не разговаривал с ее подругами, с молодыми ткачихами, которых она обучает, с начальником цеха, с руководителями общественных организаций. Надо ведь не интервью записать, а дать очерк.

Волков размашисто поставил свою подпись под последней строчкой, потянулся, закинув руки за голову. Потом оперся руками о край стола, встал и пошел в машинное бюро, читая на ходу написанное. Щеточкин посмотрел ему вслед с завистью: вот у Волкова сразу все получилось, а он даже не сумел продумать, какой материал надо собрать.

На следующий день Щеточкин поехал на фабрику. Финохина работала у своих станков. В сером халатике, в мягких тапочках, с волосами, убранными под косынку, она казалась теперь значительно проще. Клава охотно показывала журналисту свои приемы, объясняла, как она и ее подруги успевают обслуживать по двенадцать станков.

Потом Щеточкин побывал в фабричном и партийном комитетах. Он выслушал много хороших отзывов о работе Финохиной, о ее общественной деятельности. И только потом, выйдя с фабрики, он вспомнил, что секретарь партийного комитета, молодая еще женщина, с умным, волевым лицом, говорила о Финохиной как-то сдержанно. В редакции Щеточкин принялся перечитывать записи. Нет, секретарь партийного комитета не сказала ничего плохого. И все-таки у него осталось впечатление какой-то недоговоренности. Он вспомнил вопрос: «А почему редакция решила давать очерк именно о Клаве?»

Весь вечер просидел Щеточкин над своими записями. Уже не меньше десяти смятых листов лежало в корзине под столом: начало очерка никак не удавалось.

Михаил Максимович бросил на молодого журналиста взгляд, который казался Щеточкину ироническим. Но заместитель заведующего отделом вспомнил свою молодость, когда ему так же трудно давалась простая газетная заметка. Он сочувствовал Щеточкину, который слишком рано, по мнению Михаила Максимовича, получил такое ответственное задание.

На другой день очерк тоже не ладился. Щеточкин мял один за другим листы бумаги, на которых едва было набросано несколько фраз.

— Страдаете, юноша? — Волков оперся руками о край его стола.

Щеточкин даже не обиделся: так сочувственно прозвучали эти слова.

— Не получается! — сказал он со вздохом.

Волков подтащил стул, сел рядом.

— Ну-ка, покажите ваши записи. Посмотрим, чего у вас не хватает.

Он взял блокнот, а Щеточкин читал ему вслух написанные неразборчиво слова.

— Материала достаточно, — сказал Волков задумчиво. — Но это, так сказать, только факты. А какое у вас личное впечатление? Понравилась она вам? Хочется о ней писать или приходится только потому, что редактор приказал?

Щеточкин удивился. Ему хотелось написать очерк, но он не думал, хочется ли ему писать именно о Клаве Финохиной.

— Я ведь ее почти не знаю, — сказал он нерешительно. — Видел, как она работает. Рассказала она мне о своих делах. На фабрике все отзываются о ней хорошо. Ну, говорила, как впервые на фабрику пришла…

Волков сидел молча, потом произнес, повеселев:

— Нет, пока очерк у вас не получится! Вы с десятком людей на фабрике побеседуйте, а потом продумайте, чем отличается от них ваша Финохина. Как же так: не знаете человека, а вздумали о нем писать!

Беседовали они около часа, но Щеточкин так и не понял, каких деталей ему не хватает.

Несколько дней подряд ездил Щеточкин на фабрику. Уже все в цехе знали, что он пишет очерк. Редактор стенной газеты советовался с ним, как лучше сделать очередной номер. Секретарь комсомольской организации Вера называла его запросто Юрой, доверительно рассказывала о своих девчатах, даже об их сердечных увлечениях. А будущий очерк все же не вырисовывался.

Однажды, когда Щеточкин перепортил всю лежавшую перед ним бумагу и в отчаянии сжал виски, ему пришла мысль: а не поехать ли еще раз к Финохиной, чистосердечно рассказать ей, что очерк не получается? Спросить, что она считает в своей жизни главным. Он решил приехать без предупреждения, чтобы она не готовилась к этой беседе, не говорила, как по заранее написанным тезисам.

На следующий вечер он нажал звонок у знакомой двери. Открыл тот же мужчина, что и в первый раз. Щеточкину показалось, что этот человек с грустными глазами еще больше похудел.

— Клавдию Михайловну можно видеть? — спросил Щеточкин.

— Ее нет, — ответил мужчина, глядя в сторону.

— А скоро она вернется?

Мужчина отступил от двери, подбородок его дрогнул.

— Она переехала, — ответил он не сразу. — Ей дали квартиру в новом доме. — Он старался придать голосу официальный тон, но это плохо удавалось.

Щеточкин почувствовал необходимость объяснить, почему он снова пришел.