Неистощимая

В ту минуту, когда крайне раздраженная произошедшим с нею корреспондентка Ящикова выскочила из здания областной администрации на совершенно пустую площадь, пробежала мимо запертого микроавтобуса, из которого ей кто-то дребезжащим дискантом кричал «Помоги, сука! Ты, сука! Открой мне!» – Марго внимания не обратила на крики, а мы вам можем сообщить, что это кричал одиноко сидящий внутри, прикованный теми же наручниками к подлокотнику Мормышкин – в ту минуту на трибуне в большом зале Белого Глухово-Колпаковского Дома уже лежал огромный сверток с расстрелянной Катериной. В это же время несколько уазовских «козликов» и десяток тентованых грузовиков неслись по шоссе от города к Кутье-Борисову, почти такой же кортеж, подпрыгивая на грунтовке, выехал в сторону Кутье-Борисова из саперного батальона, расквартированного недалеко от города, и еще один точно такой же кортеж – из желдорбата. Помнится, мы о наличии двух батальонов вам сообщали, дорогие мои, – а полковник Овсянников в ту минуту вместе со своими офицерами, приказавши оставить на дворе Валентина Борисова засаду, а тело Машки доставить в собственный морг Управления, подъезжал к самому Узлу, к сдвоенному холму, к Борисовой письке.

Собачий вой сопровождал кавалькаду полковника всю дорогу. Когда первая машина оказалась у подножья холма, раздался новый взрыв. Тут собаки во всей Глухово-Колпаковской области почему-то враз замолчали, словно дрессированные, но человеческие крики поднялись с неимоверною силой – точно так, как еще недавно поднимался по округе неизбывный, нескончаемый рокот шотландского прибоя. И сразу стало понятно, что не прибой то рокочет, ударяясь о прибрежный мол, потому что в далеком синем небе уже были ясно различимы стрекочущие – чуть было мы не написали «стальные», нет – титановые, дюралюминиевые или из чего их сейчас делают, птицы.

VIII

Сидя на траве, Катя оглянулась. У нее за спиною стояла очень высокая, даже можно сказать – здоровенная, чуть не вдвое выше Кати ростом, простоволосая деревенская девка в голубом сарафане на голое тело, даже без исподней рубахи. Сарафан оказался очень коротко подрубленным, так что открывал круглые исцарапанные девкины колени. Такой непотребный сарафан настолько удивил Катю, что у нее даже мимолетный – от неожиданности – испуг прошел. А так-то наша Катя ничегошеньки не свете не боялась.

Катя попервоначалу и в лицо молодой крестьянки не посмотрела. Девкин голубой сарафан открывал не только ее красные ноги, но и такие же толстенные красные руки до плеч, а декольте, значит, открывало огромные, как и сама девка, пудовые груди и, разумеется, толстую красную шею. Катя всех отцовских, а теперь своих – то есть, бывших до Реформы своими крестьян, разумеется, не знала, и эту вот деваху не помнила. Но теперь, вместо того, чтобы поднять взгляд и посмотреть девке в лицо, – в лицо ей Катя почему-то не смела сейчас смотреть – Катя опустила голову и с новым удивлением обнаружила, что деваха спозаранку разгуливала тут, возле Катиной усадьбы и монастыря вовсе не босиком, а хотя и не в новых и обрезанных выше щиколотки, но в очень хороших – для крестьянки-то – смазных сапогах.

Не поднимая головы, Катя очень сухо произнесла:

– Я тебе не девонька, милая моя, я барыня твоя… Ваше сиятельство… Кланяться надо, – и выговорила это слово: – де-вонь-ка… – И совсем жестко спросила: – Чьих будешь? Как звать? Почему не на покосе?

Катя и не подумала, что рядом с девкою могут оказаться мужики, только что разграбившие, как все знали, и в монастыре, и во всей округе, усадьбу – их с Машею усадьбу! Отцовский, дедовский их дом! Но в ответ раздалось характерное хихиканье, словно бы сама свой собственный смех услышала сейчас Катя.

Тут Катя, вновь удивляясь – теперь собственной необъяснимой нерешительности, чуть не страху, наконец взглянула девке в лицо. И вскрикнула. В этот миг выглянуло солнце; словно бы зеркалящее стекло его лучи образовали пред Катею, и она увидела пред собою саму себя – она себя узнала, разумеется, узнала, узнала.

– Господи, Машуня!.. Машуня?…

Катя собралась было спросить, зачем Маша шла за нею от монастыря, ни разу себя не обнаружив и не выдав, зачем, когда они давеча все так хорошо обговорили и все решили друг про друга, но тут солнце скрылось за тучкою. Пред Катею действительно стояла полуголая деревенская девка в хороших сапогах; да ладно – сапоги, Бог бы с ними.

У девахи было широкое конопатое лицо, такое же красное, словно бы кирпич, вылепленный из красной глухово-колпаковской земли, а на широком лице – здоровенный красный нос картошкой и рыжие густые брови. Образ дополняли морковного цвета волосы шапкою, торчащие в разные стороны, словно из разодранного котом парика. Девка была, как мы вам уже сообщили, дорогие мои, с непокрытою головою, без платка, что вообще показалось Кате уже совершенно невместным.

– Не ходи, – совершенно спокойно сказала деваха, не обращая ни малейшего внимания на явное недовольство барыни. – Не занадобится ни тебе, ни Маше. Ивану Сергейчу занадобилось бы чрез которое время, дык он не возьмет. Ведь не возьмет?