Неистощимая

Тихонько листва шелестела на деревьях в том самом месте, где он впервые овладел Катею, Красин вновь сейчас стоял на Борисовой письке; собак не было слышно. Истерзанные, изрезанные подошвы босых ног горели.

Мы с вами, конечно, можем задуматься, не было ли все, чему мы стали свидетелями, во все глаза наблюдающими за Красиным и Катею, не было ли все, только что совершенно правдиво нами рассказанное про этот чудовищный день, не было ли оно напрасным. Мы можем, разумеется, сами себя спросить, но не получим сейчас ответа, дорогие мои. Потом. Да-с, потом. Впрочем, мы уже, кажется, однажды проговорились, что Красин прожил долгую и, в общем, внешне вполне успешную жизнь. Если бы не одиночество – сначала полного сил человека, потом немолодого, но бодрого мужчины, потом старика… Не дай вам Бог, дорогие мои, узнать, что такое одиночество, даже в самом юном возрасте… а что такое одиночество старика, у которого есть только воспоминания… воспоминания о кратких днях счастья… Об одном дне счастья… А вот про Катю, про нашу Катю, про Катю точно потом. Вот сказали «потом», значит, потом. Оставим себе надежду.

Красин же, выпустив у дерева облегчающую струю, застегнулся и сел прямо на дороге. И тут же услышал крики – теперь явно мужские, к которым, впрочем, примешивались и женские; слов было не разобрать. Крики доносились из деревни. Красин тут же вскочил на ноги, словно бы пойнтер, которому свистнул хозяин, вскочил, полный сил и желания действовать. Тоже – как пойнтер, вылезший из реки, Красин отряхнулся, сбрасывая с себя усталость и ночную холодную дрожь; вновь был полон сил Красин, он ведь, как вы помните, мои дорогие, был молодцом у нас, да еще каким!

Красин повернулся и начал спускаться в деревню.

Теперь крики стали слышнее. И совершенно явственно раздавалось там, внизу: – На ассигнации!.. На ассигнации! – Тут Красин остановился и прислушался. – Три мулиона на ассигнации!… Хрен ли… Не пито, не едено, бабы!… Мать вашу! Три мулиона!.. Другие голоса отвечали: – А ты их видел, жополиз княжеский?! Не хрена базлать!.. Три мулиона!.. И еще голосили: – Ой, бабоньки, да че ж это, трахнулися мужики! трахнулися!… Ой, бабы!.. – И другие голоса требовали: – Сучку эту Катьку немедля же сыскать! Катьку сыскать! У ей деньги-то! У ей!.. Затрахаем, на хрен, Катьку!.. Другие кричали: – Какие, на хрен, какие вам ассигнации?! Ты зырил когда ассигнации, дурень траханный?! Айдайте опять усадьбу дербанить, вашу мать! Усадьбу дербанить, на хрен!.. Все подербаним! Айда! Айдайте, вашу мать!..

И с хохотом молодые голоса орали громче всех: – На хрен нам мулионы ваши, мы Катьку вытрахать хотим! Хотим через ляжку Катьку отжарить! Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо-хо! Катьке, поперек ее и вдоль, письку и жопу разворотим щас! Айда!.. И опять слышалось: – Ой, бабы! Ой, бабы!.. И, словно бы резюмируя дискуссию, веско прозвучало: – Бабы – стерьвы! Стерьвы все вы! Вот что!.. – Ответом был согласный визг и вой и разноголосый хохот, сквозь который явственно опять прозвучало: – Катьку вытрахать! Катьку!

Красина перекосило.

Деньги-то он, в темноте аккуратно переложив и вновь завернув в сюртук, зарыл под приметным пнем на опушке, все руки себе ободрал, разрывая землю; утрамбовал потом ее босыми пятками, разровнял холмик, присыпал травой. Надолго так оставлять, разумеется, было невозможно, тем более – на годы. Пень могли выкорчевать, а сюртук, конечно, сгнил бы к следующей весне непременно, а за ним и сами деньги. Красин предполагал через несколько дней вернуться и деньги перепрятать именно так, как он и обещал Визе, – в опоре моста. И действительно, заранее мы вам сообщаем, действительно вернулся и деньги достал, но, увы, не перепрятал. Да-с! Не перепрятал. Но об этом тоже потом, дорогие мои, потом. Своевременно.

За деньги-то Красин сейчас не беспокоился, но Катя… Катя! Насколько она безопасна в монастыре? – впервые подумал.

Он остановился в замешательстве, и мы тут вынуждены свидетельствовать, что в результате произошедших с ним, Иваном Сергеевичем Красиным, за последние часы событий он, Красин Иван Сергеевич, все чаще начинал сомневаться и в мыслях собственных, и в поступках, чего ранее за всю свою жизнь с самых молодых ногтей никогда – вы понимаете, дорогие мои? – никогда, ни разу себе не позволял. Красин с детства мгновенно принимал решения, тут же начинал претворять их в действительную жизнь и никогда не отступал и не сомневался.

Сейчас Красин уж собрался было повернуть назад к монастырю, когда внизу, в деревне, раздался ружейный выстрел. Крики тут же стихли. Сразу повисла такая тишина, что слышны стали только копыта двух – по звуку – лошадей, переступающих с ноги на ногу, как это делают лошади, только что скакaвшие во весь опор и вынужденные вдруг встать на месте.