Неистощимая

Красин, словно бы северо-американский индеец какой, неслышной побежкой спустился еще ниже, еще ближе к деревне и встал за березой на обрезе оврага. Белое, а впрочем, изрядно уж перемазанное кровью и землей, белое красинское тело слилось с белеющим во тьме молочным стволом; если б не темные бриджи, он был бы совершенно невидим сейчас, но темные бриджи скрывала сама ночь.

Раздался еще один выстрел. Красин осторожно выглянул из-за березы.

Прямо посреди деревенской улицы собралась толпа – небольшая, человек пятьдесят; несколько мужиков держали смоляные факелы, пламя, срываясь, плескалось во все стороны. Прямо перед толпою стояла коляска, в которой сидел толстый полицейский офицер в синем кителе – Красин не знал, а мы вам скажем, что это был не так давно по-хозяйски вошедший в князя Бориса Глебовича кабинет исправник Морозов. Морозов сидел в коляске, вертикально уставивши между ног палаш – эдак вот всегда сидят они, а иначе с палашом никак, а рядом с Морозовым помещался такой же огромный и толстый мужчина в синей чуйке и широкополой шляпе, надвинутой на глаза. Ну, с ним-то вы уже познакомились, дорогие мои, и очень хорошо познакомились – Серафим это был Кузьмич Храпунов, местный уроженец. Он тогда не произнес ни слова, к Красину оказался сидящим спиною, и потом, когда в близком будущем Красин с Храпуновым познакомились и – как бы это поточнее сказать? – сошлись, Красин поначалу не узнал народного трибуна.

Да, так в коляске сидели, значит, Морозов с Храпуновым в колышащемся свете факелов и укрепленных по бокам коляски фонарей, и тут же гарцевал верховой, держа в поднятой правой руке почти такой же, как колясочные, но больший по размеру фонарь. Вот верховой повернулся, и Красин с ужасом вновь узнал в нем живого Сидора Борисова, убитого им нынешним днем. Вновь показывался клык из-под рыжего уса, вновь косили синие, словно бы у Кати… Кати! Кати! глаза. Он был в той же зеленой тирольской шляпе с пером, в той же клетчатой визитке и, самое главное, сидел на том же молодом гнедом из конюшни Бежанидзе коне, на котором прискакал вчера на стройку Красин, только – Красин пригляделся, – бежанидзевское седло Сидор поменял – теперь гнедой ходил под старым, но настоящим английским строевым седлом. Коню досталось за вчерашний день не меньше, чем Красину, но, судя по всему, конь теперь тоже был свеж – вертелся на нем Сидор, как юла.

Крестьяне обступили коляску – видимо, исправник со своим спутником только что подъехали.

– Как же оно так выходит, на хрен, вашшш скородие? – с обидою заговорили мужики. – Днем дозволяли, на хрен, дербанить, и таперя ночью не дозволяете? Обещалки, на хрен, денег, вашш скородие… Где, на хрен, деньги?

– А мы все одно нониче же в лоскуты расхреначим, твою ммать! Расхреначим! По бревнышкам раскатаем, на хрен! Вот оно так, ттвою ммать! И красного пустим петуха, ммать ттвою! Все их осиное кушелевское гнездо погорит, на хрен!

– А в усадьбе – вот он грит, на хрен, – в усадьбе три мулиона денег на ассигнации! Хренова туча, вашш скородь… днем-от не нашедши, на хрен… Как же ж?

Мужики теснее придвинулись к коляске, но Морозов явно не испугался. Он молча пожевал губами, повернулся к своему спутнику, тот достал портсигар, протянул Морозову, оба взяли по папиросе и закурили. И опять в свете спички Красин не увидел лица Храпунова – говорим же, коляска так встала, что Храпунов все время спиною к Красину сидел.

– Мужики! – завопил женский голос за спинами. – Мужики, мать вашу поперек и вдоль! Пластай яво! Пластай, на хрен! И Серафима пластай! Пущай деньги предъявят! Деньги, на хрен!

Сидор тут же бросил повод, выхватил из подседельного чехла винтовку и в третий раз выстрелил в воздух. Гнедой вновь завертелся под ним. Мертвый Сидор демонстрировал отличную джигитовку. Не выпуская из правой руки фонарь, а из левой – винтовку, он привстал на стременах. Мужики и бабы за ними – все тут же отодвинулись и смолкли.

– Никшни! – заорал мертвый Сидор, показывая клыки. – Никшни! Кто другой раз только пискнет щас, в лоб, вашу мать, вхреначу! В лоб, на хрен!

И сейчас же страшная загадка разъяснилась для Красина. Потому что из толпы примирительно сказали Сидору:

– Мы че… Дык мы ничо, твою мать, Харитон… Драной письки делов…

– А хрен ли ты ружом грожаишь, Харитон? Мы ж согласные, мать твою… это… годить еще, на хрен… Харитон, на хрен, ммать ттвою сзади и спереди…

– Мужики! – срываясь, завопил было тот же бабий голос, что призывал пластать исправника, но его тут же заткнули. Баба еще что-то пискнула невнятно и смокла тоже.

И загадка для Красина, говорим мы вам, разъяснилась – Харитон! Мужики называли Сидора Харитоном, это был, по всей вероятности, брат-близнец Сидора. Близнецы во всем Глухово-Колпаковском уезде, знал Красин, рождались бессчетно.

– Вот что, ребята, – важно заговорил в тишине Морозов, пыхая видимым даже в свете фонарей и факелов дымком, – вот что… Пока усадьбу боле не трожь… Я скажу, когда… А щас не трожь… Первее всего – не жечь! Не жечь, поняли?!.. Я стану хозяин – оброк срежу в два раза, – веско добавил он.