Неистовые джокеры

— Эй, послушай, — начал Несущий Гибель, — Я вовсе не зазнался, не думай. Может, ты укрыл бы меня на время? Только до завтра?

— Почему именно до завтра?

— Просто этот старый козел говорил «прощальный удар» и прочее в таком же роде. У меня такое чувство, что завтра к утру я смогу безболезненно от тебя свалить. Ну, что скажешь? Знаешь какое-нибудь местечко, где я мог бы пересидеть?

— Не зарывайся, — предостерег его чернокожий туз.

Спектор пожал плечами. Жест вышел несколько скованный, но в остальном его шея выглядела почти обычно.

— Похоже, придется мне поискать себе убежище самостоятельно. Правильно я тебя понял?

* * *

Ледяные скульптуры привезли в половине одиннадцатого, в рефрижераторе, который с трудом проехал сквозь толпы гуляющих из студии скульптора в Сохо. Хирам спустился в вестибюль, чтобы лично руководить подъемом массивных, в натуральную величину фигур на грузовом лифте. Скульптор, суровый на вид джокер с белой, как мел, кожей и бесцветными глазами, который именовал себя Кельвином Морозом, лучше всего чувствовал себя при температуре минус тридцать и никогда не покидал ледяного уюта собственной студии. Но изо льда — или в области «эфемерного искусства», как он сам и большинство критиков предпочитали именовать его творчество, — он создавал настоящие шедевры.

Когда скульптуры были благополучно загружены в малую холодильную камеру «Козырных тузов», Хирам вздохнул свободно и наконец смог оглядеть их как следует. Мороз не подкачал. Скульптуры, как всегда, были выполнены с поразительной точностью, но в его творениях было и нечто еще — какая-то пронзительность, человечность, которую можно было бы назвать теплотой, если бы теплота могла существовать во льде. В облике ледяного Джетбоя ощущалась безысходная обреченность: герой с головы до пят, но при этом одновременно и заблудившийся мальчишка. Доктор Тахион был изваян в позе, напоминающей роденовского «Мыслителя», только вместо скалы он сидел на ледяном земном шаре. Плащ Циклона развевался так натурально, что Хирам почти чувствовал овевающие его ветры, а Плакальщик стоял, крепко упершись ногами в пол и сжав в кулаки полусогнутые руки, с открытым ртом, как будто скульптор запечатлел его в тот миг, когда он своим воплем разрушал стену. Соколица выглядела так, как будто скульптор застал ее совсем за другим занятием. Ее нагая ледяная копия полулежала, томно опершись на локоть и откинув назад распростертые крылья, каждое перышко которых было воспроизведено во всех мелочах. Прославленное лицо озаряла чудесная шаловливая улыбка. Все это вместе создавало эффект ошеломляющей чувственности. Интересно, позировала ли она скульптору? Это было бы вполне в ее духе.

Но истинным шедевром Мороза стал Черепаха. Как передать человечность того, кто ни разу не открыл миру своего лица, чей известный облик являл собой массивный бронированный панцирь, утыканный объективами камер? Художник достойно справился с этой нелегкой задачей: он изваял изо льда панцирь с каждым его швом и с каждой заклепкой, но поверх него — бесчисленное множество других миниатюрных фигур. Хирам обошел скульптуру кругом, стараясь не упустить ни единой мелочи. Там были и Четыре Туза за их Тайной Вечерей, и Золотой Мальчик, очень смахивавший на Иуду. Чуть поодаль дюжина джокеров взбиралась по крутому боку панциря, как будто бросив вызов неприступной горной вершине. Еще подальше стоял Фортунато, окруженный раскинувшимися в соблазнительных позах нагими женщинами, а рядом с ним был изваян человек с сотней размытых лиц, погруженный, казалось, в глубокий сон.

— Даже как-то жалко, что все это растает, не правда ли? — спросил из-за спины Джей Экройд.

Хирам обернулся.

— Их автор так не считает. Мороз утверждает, что все искусство — эфемерно, что в конечном итоге все исчезнет: Пикассо, Рембрандт и Ван Гог, Сикстинская капелла и Мона Лиза, — словом, в конце концов все обратится в прах. Поэтому ледяная скульптура — более честный вид искусства, поскольку она подчеркивает свою мимолетную природу, а не отрицает ее.

— Справедливо, — ровным тоном отозвался детектив. — Но пока что никому еще не приходило в голову отколоть кусок от микеланджеловской «Пьеты», чтобы бросить его себе в стакан. — Он взглянул на Соколицу, — Надо мне было пойти в художники. Девицы по первому их слову скидывают с себя одежду. Может, выйдем отсюда? Я не захватил с собой шубу.

Хирам запер морозильную камеру и проводил Экройда обратно в свой кабинет. У детектива была совершенно незапоминающаяся внешность, что, пожалуй, при его роде деятельности следовало отнести к достоинствам. Лет сорока с лишним, худощавый, чуть ниже среднего роста, с тщательно причесанными каштановыми волосами, живыми карими глазами и скупой улыбкой. Из тех, на кого на улице второй раз не взглянешь, а если и взглянешь, то ни за что не вспомнишь, видел ли его раньше. Этим утром на нем были коричневые мокасины с кисточками, коричневый же костюм, явно купленный в магазине готовой одежды, и белая рубашка с расстегнутым воротом. Хирам как-то поинтересовался у Экройда, почему он не носит галстук.