Неизбежность

Алексей и Костя снаряжали диски к автоматам, и Алексей чувствовал, как у него подрагивают пальцы. Взглянул на Костю — и у того руки дрожали. Да и как же не волноваться, когда только что, на боевом расчете, им объявили: они входят в состав штурмовой группы! На боевом расчете не дашь воли чувствам, хотя все написано на лицах, зато после команды начальника заставы: «Разойдись!» — шумок поднялся немалый. А как тут промолчать, если одним посчастливилось, другие же баранку получили! Баранку, ноль, заработали те, кто останется на заставе, ребят можно пожалеть: не пофартило. Счастливчики будут штурмовать японский кордон, среди них он, Алексей Маслов, и его дружок Костя Рощупкин, ура! Расходясь с боевого расчета, счастливчики «ура», конечно, не кричали, но хлопали друг друга по плечу, поддавали кулаком в бок: «Новоюем!» А получившие баранку чертыхались или пасмурно роняли: «Чем мы хуже?» — но расчет произведен, кто куда обозначено. Все понимают это, однако шумок утих не сразу, хотя начальник заставы быстренько ушел в канцелярию, — возможно, чтобы не слышать обиженных.

Да, пограничник — что-нибудь значит! Чтоб потом можно было сказать: «Я тоже повоевал в Великую Отечественную». А то что же выходило? Иные отбухали на фронте четыре годочка, а пограничники Забайкалья и Дальнего Востока? Немногие из них уехали на Запад, когда в сорок втором формировались дивизии из пограничников. Понятно, на японской границе нас держали не зря, и все-таки точило: на фронт не пускают, так хоть когда-нибудь тут отыграться. Дождались...

— Костик, послушай! Сколько охраняли границу, а нынче сами перейдем ее, — сказал Алексей. — Надо за все рассчитаться с самураями…

— Будь спокоен, рассчитаемся, — отозвался Костя. — Ведь они у меня брата убили на Халхин-Голе. Как вспомню, сколько они зла причинили нам, аж сердце закипает... Да и не только нам... А китайцам? А другим народам, которых поработили?

— Скорей бы уж начиналось!

— Теперь скоро...

— Письмо бы успеть написать матери...

— После напишешь, Алеша. Когда на той стороне побываем. Интересней письмо будет!

— Это верно!

Но все же он начал писать письмо в ленинской комнате. На листке из ученической тетради вывел бледно-лиловыми, будто выцветшими, едва просохли, чернилами: «Дорогая мама!» —и задумался. Окна в ленинской комнате были приотворены: в одно наносило речную свежесть, в другое — теплый смолистый дух леса; смешиваясь, они рождали тепло-холодные сквознячки.

Доносило и голоса: дежурного, повара, связиста, остающихся на заставе, и тех, кто пойдет ночью на маньчжурский берег, — они дымили в курилке, возле конюшни, там и милый друг Костя Рощупкин. А некурящий Алеша Маслов снова склонился над письмом: «Дорогая мама...» Ну о чем написать? О своих мыслях и чувствах перед, вероятно, решающим событием в его жизни? Не напишешь, военная цензура не пропустит.

Голоса остающихся на заставе и уходящих на операцию, точнее сказать, в бой, смешивались, как прохладно-теплые сквознячки, и Алексею стало как-то тревожно. Именно эта тревожность и заставила его написать еще две фразы: «Прежде всего сообщаю тебе, что у меня все по-прежнему. То есть все в порядке».

Маслов вздохнул и еще дописал: «Жизнь моя идет нормально. Надеюсь, что и у тебя все хорошо и благополучно...» Волосок попал в перо, последнее слово смазалось. Алексей вытащил волосинку и положил ручку рядом с письмом. Он сидел, втянув голову в худые плечи — левое было выше, — вскинув брови, словно удивившись, — и левая была выше, — взъерошивал вьющиеся волосы, коротко подстриженные, поглаживал мягкий раздвоенный подбородок. Может, и действительно удивлялся: сколько ждали этого срока, и вот он наступил. Сейчас пока еще мирные, предвоенные часы. А потом штурм, потом бой, потом война. Как только пограничники снимут погранполицейские посты и расчистят путь, на тот берег начнут переправляться полевые войска. Силища, скопившаяся в окрестных лесах и перелесках. Тайги тут нет, она севернее, а здесь, на участке Даурского отряда, леса скудны, к югу же вообще — голые ковыльные сопки, знаменитые даурские степи. Как поется: «По диким степям Забайкалья...» Людей и технику кое-как замаскировали в перелесках, распадках, на скатах сопок.

Смеркалось, но еще было видно. И Алексей добавил в письме: «Служба идет как положено, жаловаться не на что. После разгрома Гитлера дышится вольготней. Скоро заживем на славу. Отслужу на границе и приеду к тебе, дорогая моя мама...» Он опять отложил ручку, посидел-посидел и встал, спрятав письмо в нагрудный карман. Точно, после допишет. Пойду-ка к ребятам, подумал он, как там они, да и веселей вместе. Вместе и тревога погаснет. В чем же штука? Он не боится риска и опасности — попривык к ним на границе, — так почему сердце сжимается? А потому, наверно, что выпадает нарушить государственную границу. Столько лет берегли ее нерушимость, отбивали японцев и их агентуру и сами ни на метр не переступали заветной черты. И вот теперь...