Неизбежность странного мира

(Думаю, он остережется добавить: «и интересней».) А старожил усмехнется:

— Я предупреждал: это целая история.

И, может быть, потому, что усмешка выйдет у него не очень уж радостная, недоумевающий турист все-таки попросит продолжать, но только с обычной туристской нетерпеливостью заранее осведомится:

— Так в честь какого мезона горит у вас этот неон — в честь открытого Андерсоном или в честь предсказанного Юкавой?

— Ни то и ни другое. Эта надпись сделана в честь надежд и упорства. Дело было так…

— В общих чертах, конечно? — вежливо намекнет турист.

— Не бойтесь, в самых общих.

12

Теперь представьте себе, как в начале сороковых годов выглядел, по мнению физиков, мир элементарных частиц. Его население увеличилось еще на пару близнецов, очень напоминавших электрон-позитрон: это были два мезона — положительный и отрицательный.

Все физики безоговорочно признавали, что найдены именно ядерные кванты Юкавы. А ведь только этих квантов и недоставало «для полноты картины» — для объяснения взаимодействия частиц в атомных ядрах. Снова стало казаться, что все обитатели микромира уже открыты и нет особых причин ожидать появления каких-нибудь новых гостей.

Конечно, не стоит думать, будто то была железная уверенность. Нет, никто не взялся бы доказывать это во всеуслышание. Еще не существовало, как, впрочем, и сегодня еще не существует, общей теории элементарных частиц. Не было и пока еще нет такой теории, которая могла бы заранее обнадежить экспериментаторов в их исканиях или, наоборот, «могла бы предупредить их: «Не тратьте силы попусту, никаких новых частиц в запасе у природы нет!»[5]

И вдруг случилось так, что захватывающее душу предчувствие небывалых перспектив — предчувствие, способное вдохновить ученых на многолетний подвиг труда и терпения, — охватило целую группу наших физиков-космиков во главе с талантливыми братьями Алихановым и Алиханяном.

У них уже были за плечами долгие годы работы в знаменитом Ленинградском физико-техническом институте академика Иоффе, где начали свой путь десятки известнейших наших исследователей: Александров, Арцимович, Капица, Кикоин, Курдюмов, Семенов, Скобельцын, Харитон, Шальников… (У этого перечня нет конца!)

Нельзя не вспомнить, что к этой когорте принадлежал и безвременно ушедший от нас на пятьдесят восьмом году жизни академик Игорь Васильевич Курчатов (1902–1960). Когда на предыдущих страницах в разговоре о «подробностях науки» шла речь о нейтронных опытах Энрико Ферми, можно было там же рассказать, как в ту же пору, в 1934 году, взялся за нейтронную бомбардировку атомных ядер и молодой ленинградский физик Игорь Курчатов. Я не сделал этого только потому, что попытка передать здесь суть его научных исканий увела бы нас в дебри ядерной физики. Но к слову уж хочется сказать, что с тех пор нейтроны и атомное ядро стали его пожизненной научной страстью. И не случайно в те же сороковые годы, к которым относится этот «мезонный рассказ», Игорь Васильевич Курчатов сделался главою наших атомников — великим организатором нашей атомной науки и атомной индустрии. Со временем его жизнь и деятельность станут темой волнующего повествования о суровых путях, надеждах и свершениях атомного века…

Но вернемся на Арагац. Братья Алиханов и Алиханян были из той же ленинградской когорты. И в 30-х годах они порознь и вместе немало поработали над изучением ряда трудных атомно-ядерных проблем. И космические лучи уже были к началу сороковых годов их добрыми знакомцами.

В конце 1940 года внимание старшего из братьев, Абрама Исааковича Алиханова, привлекла одна загадочная несообразность в опытных данных о поведении космических лучей. Наверное, это явное излишество — растолковывать, что там смущало ученых. Но, понимаете ли, в том смущении, — а смущение не принадлежит к числу сильных человеческих переживаний, — дремала буря. Короткая буря в физике и долгая буря в человеческих сердцах. Придется растолковывать.

Речь шла о знакомом нам свойстве космических частиц превращать встречные атомы в ионы, о той способности, которой обладают только заряженные частицы. К 1940 году во вторичных космических лучах были известны две пары таких частиц-близнецов: электрон-позитрон и два мезона.

Еще прежде физики стали разделять вторичные лучи на мягкие и жесткие. Деление было совершенно условным, но; очень ярким: ставили десятисантидоетровую пластину свинца и прослеживали судьбу падающих частиц — одни пронизывали ее насквозь (их назвали жесткими), другие застревали в свинце (их назвали мягкими). Тут наглядно обнаруживалась громадная разница в энергиях мягких и жестких лучей. Скоро было доказано, что мягкие — это первая пара близнецов, электроны и позитроны, а жесткие — вторая пара, мезоны. Это для них, более массивных и потому, при тех же примерно скоростях, более энергичных, прозрачен даже толстый брусок свинца.