Неизвестная блокада

Другие высказывания не носили столь яркого персонального характера, но, по сути, говорили о том же — банкротстве власти, не сумевшей подготовиться к войне:

«Чем речи говорить и обещать победу, лучше бы скорее сдались, зря народ губят и морят голодом. Надо прекратить войну — тогда и будет хорошо»;

«Войну надо кончать, потому что Советский Союз ослаб и не может усиливать авиацию и строить танки. Ошибка нашего правительства была в том, что до войны была создана Гитлеру возможность постепенно ослаблять нашу страну путем выкачивания продовольствия и ценных материалов»;

«Из выступления Сталина следует, что мы были абсолютно не подготовлены к войне. Собирались воевать со всем капиталистическим миром, а терпим поражение от одной Германии. Мы оказались профанами в военном деле»¹⁴⁶;

«Это сплошная демагогия от начала до конца. За 24 года довести страну до краха и гибели и заявлять «Бейтесь до конца — победа будет за нами». Но у нас нет самолетов и танков, а у них их больше. Где логика? Это безумие. Отдать Украину, Белоруссию — лучшие центральные и южные районы — и сказать «Враг истощен, мы победим». О втором фронте я думаю, что он будет, но тогда, когда будет крах всей системы. Этого ждет Англия и Америка»¹⁴⁷.

На неспособность Кремля своими силами решить задачу прорыва блокады Ленинграда указал и декан Ленгосуниверситета крупный советский историк профессор В.Мавродин, который отметил, что «главным» в докладе Сталина был вопрос о втором фронте:

«Без второго фронта вряд ли мы что-нибудь сделаем. Особенно это касается Ленинграда, где положение не улучшается, а ухудшается. Вокруг Ленинграда немцы создают второе кольцо осады. Если откроется второй фронт, то он явится единственным нашим спасением»¹⁴⁸.

Таким образом, к первой декаде ноября 1941 г. практически все слои населения вышли за пределы простой рефлексии и стали анализировать причины военных неудач, в том числе и довоенную политику. Это было основой глубокого пересмотра отношения к власти, продолжившегося и в дальнейшем. Вместе с тем, критика власти была весьма ограниченной — обращает на себя внимание тот факт, что ни в одном из материалов УНКВД нет упоминаний о репрессиях против комсостава в 1937—1938 гг. как одной из важнейших причин поражений Красной Армии. Это сохраняло известный простор для маневра власти, которая неоднократно использовала склонность населения верить во всевозможные заговоры, «вредительство» и т. п.¹⁴⁹

Пропасть между властью и народом за первые месяцы блокады стала еще больше. Свобода была ограничена максимально. Информации население практически никакой не получало, а обладание достоверной информацией — это способность самостоятельно принять решение и распорядиться своей судьбой. Власть ленинградцам (да и всему населению СССР) этой возможности не давала. Для простых людей власть оставалась чем-то сильным и аморфным, она как будто растворилась и проявляла себя лишь в решимости защищать город и в регулировании продовольственного снабжения. В общественном сознании отчетливо произошло разделение на «мы» (народ) и «они» (руководители), хотя четкого определения последних так никто не дал в своих «антисоветских» высказываниях, зафиксированных УНКВД. К «руководству» одни относили всех коммунистов, других — только аппарат, третьи — «начальство» всех рангов.

После 12 ноября 1941 г., когда произошло снижение норм выдачи продовольствия, настроения еще более ухудшились. Объяснения властей о том, что «в 1918 г. было намного хуже, что рабочие получали по 100 грамм хлеба и никаких обедов не давали, а город не отдали» никого убедить уже не могли. Партинформаторы сообщали, что собрания, на которых разъяснялась ситуация в связи с ухудшением снабжения населения продуктами питания, проходили «при полном молчании присутствующих, вопросов и выступлений нет»¹⁵⁰. Вскоре недостаток продовольствия в Ленинграде и связанное с этим снижение норм выдачи вызвали новую волну отрицательных настроений среди населения. Сталинское слово не могло заменить людям хлеба. Обмана надежды хватило ровно на две недели.

В спецсообщении УНКВД ЛО от 6 декабря 1941 г. указывалось, что особенно усилились «пораженческие и профашистские настроения». В ноябре число отмеченных агентурой антисоветских проявлений с 200—250 в день в начале октября возросло до 300—350. Существенно выросло число писем, не пропущенных военной цензурой. Если в первые два месяца войны они составляли всего 1,2% всей корреспонденции, то в в конце ноября — уже 3,5—4%¹⁵¹.

Партийные органы отмечали, что «пока явления открытого недовольства носят единичный характер», но в огромных (до 2 тыс. человек) очередях, появляющихся уже в 3.30 утра, из-за неоправдавшихся ожиданий на получение продуктов происходит озлобление людей¹⁵². УНКВД выделило три категории антисоветских настроений в этот период:

1) Красной Армии не прорвать окружение Ленинграда, и население города погибнет от голода,