Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное

Предпринятый разбор стихотворения «Ударило в виноградник…», а также анализ ряда предшествующих текстов показывает важность, длительность, преемственность в произведениях Цветаевой библейских ассоциаций, связанных с царем Давидом, их текстопорождающую силу. В представлении Цветаевой царь Давид — это символ счастливого, радостного, творческого отношения к миру, к Жизни, образ умения жить, вопреки близости смерти, вопреки зависти, злу, в ощущении божественного присутствия, божественной помощи, исполняя долг, завещанный певцу Небом.

Если попытаться как-то свести воедино наши наблюдения, то можно отметить следующее: в юности Цветаева отдавала предпочтение романтике, в зрелости «наряд» ее стихов стал более строгим; персидский рай молодости сменил среброскользящий вереск; но на протяжении всего творчества Цветаева любила библейские аллюзии, соотносила себя и адресатов своих стихов с библейскими персонажами, с героями древнегреческих мифов, мыслила в поэтическом тексте, вспоминая чужие стихи; интертекстуальность — одна из важнейших черт Цветаевой-поэта, и ее ассоциативные связи часто возникали на почве библейских преданий, стихов Пушкина, Лермонтова, Блока, Пастернака, Гейне. Читая стихи в хронологической последовательности, замечаем, что Цветаева-поэт развивала изначально присущие ей мотивы, образы и символы. Это сообщает о единстве и цельности поэтического мира. Цветаевой всегда было свойственно страстное отношение к действительности, к тому, что она любила. Она как-то сказала о себе, что в ней всё было создано с самого рождения, с самого замысла матери. Менялся мир вокруг поэта, менялся и отклик на мир. Неизменной оставалась жажда найти словесный, ассоциативный, ритмический эквивалент чувствам, сохранялось ощущение духовной избранности, восприятие Творчества высшим состоянием бытия. От «Вечернего альбома» Цветаева прошла длинный путь к стихам позднего творчества. Могла ли она предвидеть, какой станет ее поэзия? Сбылась цветаевская детская жажда всехдорог, если иметь в виду многообразие творческих свершений. И в названии первого, и в названии последнего сборника слышна поступь Времени. В первой книге это романтический вечер, настраивающий на грусть, мечту, сказку, общение с потусторонним миром, с пушкинским веком стихов в альбом; в последней книге «После России» — эпоха жизни целого поколения русской эмиграции 20 века. Россия — «предел земной понимаемости»[593]. «После России» — жизнь после жизни, иная жизнь, когда начался незнакомый, трудный этап существования вне родины, когда Цветаева, писавшая исключительно о себе, стала голосом своего поколения.

Начиная с первых сборников, Цветаева ценила в лирике способность остановить мгновение. В «детских» книгах лирическое «я» Цветаевой обретало себя в беседах с «тенями», с героями книг, в «Юношеских стихах» — в интимном разговоре с близкими людьми, в «Верстах» — в диалогах с поэтами и размышлениях о творчестве, в «Лебедином Стане» — в полемике со Временем и в плаче о белой гвардии, в «Ремесле» — в прощании с Землей, Поэзией и Молодостью, в «После России» — в лирической беседе с Пастернаком и с собой (понятно, что такое схематичное перечисление упрощает истинное многообразие тем и лейтмотивов цветаевской лирики). Стихи позднего творчества собирают почти все вышеперечисленные темы. Пожалуй, наиболее важна в последние годы тема родства с миром Природы, осознание гражданской бездомности. Цветаева была убеждена, что Поэт живет в свободе, широте и долготе творческого мира, в стране Мечты и Одиночества; в самые трудные времена эмиграции она отстаивала право художника на Тишину Уединенного Миросозерцания. А в самом конце жизни, когда столкнулась с диктатурой государства, неписание стихов стало неотвратимым приближением гибели.