Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко

– Кстати, – сказал он, смеясь, – я приготовил вам подарок.

– Мне подарок? Какой? – изумился я.

– А вот приезжайте и увидите.

Когда я в условленный час входил с несколькими приглашёнными в столовую, то хозяин мне заявил:

– Садитесь вот сюда, за этот куверт.

Я сел и нашёл под кувертом дело, извлечённое из архива департамента.

– Нет, нет. Вы ознакомьтесь с ним, – настаивал генерал Джунковский.

Перелистав его, я, к удивлению своему, прочёл донос на меня московского охранного отделения. В нём много говорилось о моих каких-то странных беседах со студентами, за которыми я будто бы весьма порицаю и критикую политический розыск. Словом, целое обвинение в революционной пропаганде. Но что лучше всего, это резолюция на полях, сделанная самим Белецким:

«Установить за Кошко негласный надзор и подвергнуть перлюстрации его частную корреспонденцию».

Таким образом, судьба разжаловала меня чуть ли не из профессоров в поднадзорные. Но так как в Москве я служил не за страх, а за совесть, а в частной личной жизни романов не заводил, то грозная перлюстрация не имела никаких последствий, и стрельба Белецкого по воробьям из пушки не отозвалась ни на моей служебной, ни на семейной жизни.

Незаслуженные лавры

Грозная пора настала для московской сыскной полиции, когда в 1908 году пожаловал по Высочайшему повелению в Белокаменную сенатор Гарин с целью обревизовать московское градоначальство. Для его чинов начался сущий мор, и добрая половина их, включая сюда и самого градоначальника Рейнбота[75], была не только исключена со службы, но и предана суду.

Я был назначен в Москву в самый разгар ревизии и, заняв должность начальника московской сыскной полиции, застал моих подчинённых трепещущими. Разговоров только и было, что о Гарине: Гарин сказал, Гарин написал, Гарин чихнул. Штат моих служащих был не на высоте, да и сильно поредел, так что мне, новому человеку, на первых порах пришлось туго. А тут как на грех случилось довольно комическое происшествие. Неожиданно, без доклада вбегает в мой кабинет один из товарищей прокурора, весьма недалёкий, излишне старательный и не в меру напыщенный чиновник, и с пафосом заявляет:

– Только что случилось невероятное событие, событие огромного общественного значения, могущее послужить обильной пищей для газетных сатиров и весьма пагубно отозваться на вашей личной карьере: в Москве, в столице, среди бела дня у самого ревизующего сенатора украдена треуголка.

И прокурор выразительно на меня поглядел. Я пожал плечами.

– Поначалу я думал, что, по крайней мере, украли самого сенатора, – сказал я сухо.

– Как? – воскликнул он. – Вы не понимаете всей серьёзности происшедшего? Ведь сенатор, ревизуя градоначальство, ревизует и саму сыскную полицию, и вдруг ревизор становится жертвой дерзкой кражи – это совершенно недопустимо. Вам надлежит во что бы то ни стало напрячь все силы, но треуголку разыскать, иначе… Иначе… Я ни за что не поручусь. Сенатор человек крутой и может Бог знает что наделать.

– Скажите, но почему именно вы, не служащий в сыскной полиции, принимаете так близко этот случай к сердцу?

Товарищ прокурора несколько замялся:

– Да знаете ли… Видите ли… Этот случай может испортить настроение сенатора, что может, в свою очередь, отозваться и на всех нас.

– Вам неизвестно, при каких обстоятельствах пропала треуголка?

– Как же-с? Сегодня утром сенатор, отправляясь на несколько дней в Петербург, вышел из гостиницы «Дрезден»[76], где он проживает, сел на извозчика и поехал на Николаевский вокзал. Носильщик забрал его вещи, и, встреченный железнодорожным начальством, сенатор прошёл к поезду, уселся в купе и уехал. Доро́гой, должно быть, спохватился, и из Клина только что получена телеграмма с описанием примет извозчика и с указанием, что сенатор забыл футляр в складках опущенного фордекера[77].

Я указал прокурору, что нелегко будет в огромной Москве разыскать старую треуголку и, откровенно говоря, жаль на это тратить людей и время, но ввиду исключительного положения её обладателя я готов сделать что могу.

– Вы понимаете, конечно, что дело не в цене, а, так сказать, в принципе, – важно мне заявил прокурор, и мы расстались.

Что было делать? Людей моих я ещё не знал, да и числом их было немного, дел же было более чем достаточно. Однако для очистки совести я позвал к себе человек двадцать надзирателей, хлопнул кулаком по столу и принялся орать, как зарезанный:

– Это чёрт знает что такое! Все вы, как я погляжу, ни к чёрту не годитесь и делом своим не занимаетесь. Ведь вот до чего дошло, что у самого сенатора Гарина, нас ревизующего, сегодня среди бела дня пропала с извозчика треуголка. Дальше, кажется, идти некуда. Чтобы завтра же мне эта кража была открыта; я говорю кража, так как думаю, что с извозчика треуголку свистнул «поездушник»[78]. Если же шляпа забыта на извозчике, то разыскать и её, и извозчика. Слышали? А теперь марш, и помните, что я сказал. Не то сенатор никого из вас не пощадит.