Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко

Старик умолк, смахнул с ресницы слезу и в лихорадочном волнении продолжал:

– Грустный, незабываемый день. На летнее время мы перебрались на берег океана и сняли небольшой домик, утопающий как бы в раю: большой тенистый сад, и какой сад! Душистые тропические поросли, какие-то невиданные цветы, причудливой формы орхидеи, крохотные разноцветные птички, порхающие по кустам, и влажное дыханье безбрежного океана. Она в шезлонге, прелестная, восковая. Вдруг она меня подозвала и попросила чуть слышно:

– Сыграйте, голубчик, на прощанье мою любимую элегию.

Я повиновался и, принеся скрипку, заиграл элегию Масснэ.

Тут старик схватил скрипку с клавесина, набожно призакрыл глаза и заиграл. Я забыл всё, жадно упиваясь дивными звуками, полными тоски, грусти и какой-то покорности. Кончив и глубоко вздохнув, старик продолжал:

– Под её звуки и отлетела её душа. Тут и кончается поэзия моей жизни. Теперь перехожу к интересующей вас прозе. С полгода прожил я ещё с отцом Виргинии, вместе оплакивая дорогую нам усопшую.

Он сильно привязался ко мне и, расставаясь, пожелал сообщить некую тайну, а именно: он указал мне на один сорт дерева, произрастающего только там, на Кубе. По его словам, из этого дерева великие мастера изготовляли свои скрипки, достигая в них изумительного тона и звучности. Я тут же проверил его слова и убедился в их правильности. Уезжая с острова, я уговорился с ним, что ежегодно он будет высылать мне в Петербург определённый запас дерева. И вот в течение 15 лет он в точности выполняет своё обещание. Теперь мне удаётся создавать инструменты, достоинством мало уступающие скрипкам Амати, Стейнера, Гварнери и других великих старых мастеров.

Конечно, конкурентов и завистников у меня немало, и мне приходится сугубо беречь мою тайну. Вот почему дерево я получаю на чужой адрес честного и мне давно знакомого человека. Для большей предосторожности дерево это мне пересылается не в виде обычных болванок, а под видом довольно нарядных деревянных футляров и даже с некоторым содержимым. Чтобы убедить вас окончательно во всём рассказанном, я покажу вам духовное завещание, мною составленное, по которому, оставляя всё своё имущество Петербургской Консерватории, я завещаю ей и секрет выделки моих скрипок.

Старик вынул из стола пожелтевшую аккуратно свёрнутую бумагу и протянул её мне. Сомнений не было – он говорил правду.

Извинившись за причинённое беспокойство, я крепко пожал его руку и вышел на улицу. Я медленно прошёл Торговую, обогнул Мариинский театр, углубился в Офицерскую и свернул к себе на Екатерининский канал[65]. Тяжело было возвращаться к прозе жизни – в памяти жил странный рассказ старика, а в ушах неотступно звучала элегия Масснэ.

С тех пор прошло двадцать с лишним лет. Бедный Авенариус, конечно, умер, вот почему, как мне кажется, я не нарушу обещания и не совершу нескромности, рассказав о тайне старого скрипача с Торговой улицы.

Страничка из личной жизни

В 1908 году начальник петербургской сыскной полиции Филиппов сильно и надолго занемог, и я принялся исполнять его обязанности. Дел было много, и я с головой ушёл в работу. Как-то совершенно для меня неожиданно звонит мне директор Департамента полиции Трусевич[66] и вызывает к себе. Являюсь.

– Я вызвал вас для того, чтобы предложить вам должность начальника московской сыскной полиции. Согласны ли вы её принять?

Я поблагодарил за оказанное мне доверие, но попросил Трусевича разрешить мне дать ему ответ дня через три. С неохотой он на это согласился. В ту пору меня не тянуло в Москву: только что начатая сенатором Гариным[67] ревизия московского градоначальства обнаружила полную дезорганизацию тамошней сыскной полиции, а потому служба в ней сулила мало отрадного. К тому же с переездом в Москву моим детям пришлось бы менять учебные заведения среди учебного года, что тоже являлось нежелательным: да, наконец, просто не хотелось уезжать из Петербурга, где я успел пустить глубокие корни. В моём решении остаться подкрепил меня ещё и градоначальник генерал фон дер Лауниц[68]:

– Охота вам лезть в эту кашу? – сказал он мне. – Ведь Филиппов не сегодня-завтра уйдёт, и вы, конечно, будете назначены на его место.

Итак, я окончательно отказался от Москвы, о чём и сообщил Трусевичу. Прошло недели две. Занятый текущей работой, я и думать перестал о недавно сделанном мне предложении. Как вдруг секретарь директора Департамента полиции Прозоровский сообщает мне по телефону о том, что мне приказано такого-то числа явиться в Елагин дворец[69] к министру-председателю Столыпину.

Этот вызов был явлением необычным, и я тщетно ломал себе голову, по какому случаю желает меня видеть Столыпин.