Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко

Прошло два дня, а об Смольянинове – ни слуху ни духу. На третий день в силу тёплой весенней погоды труп стал быстро разлагаться, и было решено похоронить его, не дожидаясь приезда супруга.

На четвёртый день Смольянинов явился. Ко мне в кабинет вошёл мужчина огромного роста, широкоплечий, дородный и, проходя по комнате, уже заговорил:

– Я лишь сию минуточку получил вашу повестку и поспешил явиться. Впрочем, о несчастии, меня постигшем, я уже знал из телеграммы матушки.

Моё первое впечатление было не в его пользу. Впрочем, это беглое впечатление быстро рассеялось. Едва мы заговорили о покойной, как Смольянинов принялся проливать слёзы. Он плакал, как малое дитя, и сокрушённо говорил мне:

– Ах, если б вы только знали, что это был за человек! Всегда ровная, спокойная, любящая и самоотверженная жена! Мы жили с ней душа в душу, и, право, не было, кажется, людей счастливее нас.

– Вот вы говорите, что жили душа в душу, а между тем мне известно, что вы часто ссорились и что вы лично нередко подавали повод к ревности.

– О нет, это неправда! Мы прекрасно жили.

– Но вы не будете отрицать своего романа с телефонной барышней?

Он удивлённо на меня взглянул и сказал:

– Но это было уже несколько лет тому назад. Да и какой там роман, просто мимолётная связь, притом давно ликвидированная.

Я вынул из стола серебряную ложку.

– Это ваша ложка?

Он осмотрел ложку.

– Да, её, моя, наша.

Я протянул галстук.

– Ваш?

– Да, у меня был такой галстук.

Он радостно на меня поглядел:

– Да вы, кажется, напали на след убийц?

– Скажите, был у вас перочинный ножик, и, если был, то не откажите подробно описать его внешний вид.

– Перочинный ножик? Как же, был, и я очень дорожил им, прекрасной английской стали с четырьмя лезвиями, пробочником, крохотными складными ножницами, с чистилкой для ногтей – словом, не ножик, а загляденье. Поверхность его была перламутровая.

Описания его были точны, сомнений не было. Я вынул ножик из стола.

– Этот?

– Он самый.

– Давно он у вас пропал?

– Да ещё перед отъездом в последнюю командировку долго вертел его в руках, думая, брать с собой или нет? А затем, решив оставить, положил его на письменный стол.

– Вы твёрдо это помните?

– Совершенно твёрдо.

– Ещё вопрос: отчего вы так долго не возвращались?

– Да видите ли, потому что телеграмма матери была получена отцом Василием Туберозовым – это благочинный, у которого я останавливался – в моё отсутствие, я выехал уже на ревизию, и отец Василий передал мне её по моём возвращении, то есть через два дня; к тому же теперь распутица, а до железнодорожной станции от него более двадцати вёрст.

– Хорошо! Подпишите теперь ваше показание, и едем на вашу квартиру. Вы укажете, что пропало.

На Николо-Песковском Смольянинов в общем хаосе не обнаружил особых пропаж, кроме бриллиантовой брошки и кулона да тысячи рублей, исчезнувших, по его словам, из письменного стола. В одном из туалетных ящиков был найден характерного вида ключ под № 162, несомненно, от какого-нибудь сейфа.

– Что это за ключ? – спросил я.

– А это у жены был сейф в банкирской конторе Юнкер.

– Так, может, бриллианты находятся в сейфе?

– Нет, нет, они были дома, это я помню.

– Что же было в сейфе?

– Да немного денег и духовное завещание покойной.

Мы поехали к Юнкеру. В сейфе оказалось около двух тысяч рублей, поломанная малоценная брошка и завещание. Я принялся разглядывать последнее. Оно было составлено в пользу мужа, которому оставлялся капитал в шестьдесят тысяч рублей, хранящийся в государственном банке. Но что сильно удивило меня – это то, что завещание было составлено всего недели за три до трагической кончины. Заметив моё изумление, Смольянинов сказал:

– Покойная давно собиралась составить завещание, но всё как-то откладывала. Почувствовав за последние месяцы себя особенно скверно, она настояла на том, чтобы я привёз ей нотариуса и свидетелей, что я и исполнил. Но текст завещания остался по её настоянию для меня тайной.

– Итак, вы не знаете, что являетесь единственным наследником всего имущества вашей жены? – спросил я с иронической улыбкой.

Вместо ответа Смольянинов зарыдал в три ручья и воскликнул:

– Ах, Мурочка, ах, детка родная! Вот золотое сердце! Никому другому не завещала, а позаботилась о своём осиротелом супруге, – и он снова безумно зарыдал.

Но не понравились мне эти слёзы!

Вернувшись на Гнездниковский переулок, я вызвал на допрос Глашку и Красоткина.

– Ну, нечего запираться, – сказал я, – дело очевидное! Рассказывайте по совести, как убивали барыню?

– Да что вы, господин начальник?! С чего это вы взяли? Да помилуйте! Вот как перед Истинным! Да разве мы пойдём на такое дело?!

– Ну ладно, ладно, нечего запираться: ведь ключ от дверей был у тебя, Глашка? Ты, Красоткин, пропадал ночью из дому, да, наконец, и вещи убитой у вас найдены?

– Да, – сказала Глашка, – действительно, насчёт вещей – моя вина! Завалялась ложка на кухне – я и спрятала её; и галстук – мой грех, у барина целая коробка их была, я и стащила для Ванюши. Опять же и ножичек я взяла, и на святках Ванюше подарила.