Неизвестный Александр Беляев

Пока Плевицкая ближе к древним сказителям-былинникам, чем к титану Мусоргскому, но и в бедных музыкально «Ухарях-купцах», в исполнении Плевицкой проглядывает иногда, – horribile dictu, – дух Мусоргского. Внутренний драматизм всех этих «Казней Стеньки Разина» и т. п., так захватывает артистку, что она раздвигает тесные рамки мелодии и творит новые изобразительные мелодические формы.

И тогда поражает сила ее экспрессии. Правда, местами эта безудержность «творческого размаха» граничит с шаржем, но там, где артистка не теряет чувства меры, эффект получается глубоко художественный.

Даже чисто технические lapsus'ы ее исполнения, вроде недопустимого с точки зрения вокального искусства ее неумеренного fortissimo, становятся вполне уместными по их внутреннему художественному обоснованию.

В последнем крике девушка, чудится вековой вопль русской женщины «о загубленной доле».

Подниматься до общечеловеческого может только крупный артист, и на такое звание Плевицкая имеет право, – как бы она не была слаба и примитивна под углом зрения чистого вокального искусства.

«Смоленский вестник». – 1912. – № 270 (30.11). – С. 2.

А. Беляев (под псевдонимом В-la-f) «К сегодняшнему концерту Ванды Ландовска»

Концерт Ванды Ландовска представляет исключительный художественный интерес.

Ландовска крупная пианистка с блестящей техникой, художественным вкусом, и большим темпераментом.

Но не рояль, а старинные «клавесины» сделали ее имя известным во всех музыкальных центрах старого света.

Она явилась горячим апологетом старой, полузабытой музыки Рано, Куперена, Палестрины, Люлли. Как наш художник А. Бенуа, она влюблена в век Людовика XIV и так же, как Бенуа, она сумела проникнуть к самой «душе» века: воскресить его стиль. Показать все величие музыки прошлых веков, победить рутинный взгляд на «устарелость» и «примитивность» классиков 17 и 18 веков, – вот трудная задача, которую взяла на себя Ландовска и которую блестяще разрешает своими концертами. Артистка воскресила не только музыку 18 века, но и инструмент, – клавесин. В клавесинах, на которых играет г-жа Ландовска, струны получают вибрацию и дают звук не от удара молоточков, как в современном рояле, а от металлических штифтиков «тангентов», которые, задевая струну, создашь своеобразный звук, несколько напоминающий «пиччикато». (В старинном клавесине струны задавались гусиными перышками. Металлические же штифтики существовали в клавикордах. Концертантка ввела в клавесины тангенты, очевидно в целях большое звучности). Таким образом, Ванда Ландовска заставляет говорить «стариков» музыки на современном им инструментальном языке. Уже это одно создает особый характер исполнения сразу переносящего нас в романтический век. Но чтобы заставить помолодеть этих стариков, чтобы показать неувядающую красоту гения, надо воссоздать, то, что не содержится ни в партитуре, ни в исторических источниках, и что можно воссоздать только творческим проникновением. Лавдовска сумела «воскресить мертвых» и в ее исполнение живут неувядающей молодостью классики 17 и 18 веков.

О старинной музыке Ландовска написала целую монографию. (Wanda Landowska Musique anciеnne Paris).

Лев Толстой и Ванда Ландовска у клавесина.

Вся ее книга проникнута тоже любовью к незаслуженно-забытым классикам.

Рафаэль, Шекспир, Гомер и Фидий живут нетленной красотой и только забыты боги музыки. В музыке, с горечью замечает Ландовска, царит мораль диких племен, среди которых существует обычай убивать старых родителей.

Сравнение меткое, но несколько жестокое по отношению к нравам музыкального миpa.

Не следует забывать, что Шекспир, Рафаэль и Фидий, – если только время и варвары не посягнули на их материальную сущность, несут сквозь века всю полноту художественного обаяния. А гений музыки. Что остается от него? Истрепанный кусок бумаги среди запыленного библиотечного хлама. И чтобы этому нотному отрывку дать жизнь, чтобы этот бумажный хлам превратить в трепещущие человеческое сердце и заставить трепетать сердца других, надо проделать тот громадный труд, который проделала Ландовска.