Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник)

О, эта миссия! Непременно историческая и непременно великая! О, эти жестокие голоса миссионеров! Сколько их было! Сколько их будет? О, эта борьба! Вечная борьба! («Покой нам только снится».)

Дача. Ночь. Горит «летучая мышь». Вокруг нее кружатся мотыльки. Стрекочет сверчок. И идет борьба. Идет своим чередом.

Каждый борец должен быть уверен в том, что он выполняет великую историческую миссию, иначе грош ему цена. Со стороны это выглядит иногда смешно. Но только со стороны. Надо быть борцом и не надо быть в стороне.

А я из старых досок строю сарай. И мне это занятие нравится. Видимо, это и есть моя великая миссия. Помру, а сарай останется, и человечество будет мне благодарно.

29.8

У входа на Смоленское кладбище висит странное объявление: «Кладбище открыто с 6 утра до 9 вечера. После 9 все входы закрываются и спускаются собаки».

Зачем покойников охранять с собаками? Кому они нужны?

Вошел и очутился в ином мире.

Буйная зелень. Остатки поверженных памятников, ржавое железо склепов. Посреди заросшей травой дорожки валяется надгробный камень из черного гранита. На нем два четких, не тронутых временем слова: «Былому другу». И все – ни имени, ни фамилии, ни даты.

У церкви на специально огороженной площадке голубовато-серая шевелящаяся масса голубиных хвостов. Все голуби клюют крупу, и хвосты у них задраны вверх – голов не видно.

На скамейке – старушки в белых платочках. Проходя мимо, слышу обрывок какого-то старушечьего рассказа:

– …Простите меня, дорогие братья, – живу я лениво, неразумно, нерадиво…

К кафе-мороженое, что у моста Шмидта, подкатил автобус с иностранными туристами. С любопытством оглядываясь по сторонам, иностранцы спускаются в этот подвальчик. Начинаются долгие объяснения с буфетчицей с помощью жестов, мимики и исковерканных русских слов.

– Чаю нет! – кричит буфетчица (ей кажется, что чем громче, тем понятнее). – Нет чаю! Кофе есть! Черный кофе! И с молоком! Натуральный кофе с молоком! Кофе! А чаю нет!

Туристы мнутся. Некоторые берут мороженое.

Пожилая и довольно просто одетая женщина взяла стакан яблочного сока и слоеную булочку. Притронувшись губами к краю стакана, не сделав, как мне показалось, даже глотка, она брезгливо отодвинула стакан в сторону.

Я вдруг разозлился.

«Ах ты, старая мымра! – думал я. – Зажралась в своей Европе! Мне иногда и на газировку не хватает мелочи, а она не хочет пить яблочный сок! Ах ты… буржуйская образина!»

Иностранка лениво отщипывала маленькие кусочки от слоеной булочки. Булочка тоже не пробудила в ней аппетита.

Подошла старушка в белом переднике, которая собирала со столиков грязную посуду. Иностранка сделала знак рукой – можете, мол, это убрать. Старушка унесла на подносе непочатый стакан яблочного сока и почти целую слоеную булочку.

В «Новом мире» статья Твардовского о Бунине. Попытка с помощью классика оправдать собственные литературные пристрастия, а заодно и позицию журнала.

Надоевшее вранье о том, что в эмиграции Бунин деградировал как писатель. Именно ностальгия сделала Бунина Буниным. За границей он написал свои лучшие вещи.

В атласе мира, выпущенном у нас в 1940 году, на территории Польши написано: «Область государственных интересов Германии». Австрия обозначена как немецкая провинция. Вместо Чехословакии – Богемия и Моравия (и в скобках – «протекторат»). Сталин официально признал право Гитлера на захват Европы.

30.8

Великий Ужас окружал мое детство, мое отрочество, мою юность. Окружал, но не касался меня. И я не знал о нем почти ничего, так же как и миллионы других людей, живших рядом.

Но некие невидимые флюиды неведомой мне трагедии каким-то образом оседали в моем существе. Мне было дано свыше подсознательно ощущать творимое вокруг меня зло. И это ощущение сформировало мою душу, стало неизменной темой моих «высших переживаний».

Отсюда моя тревога и вечный страх – что будет за поворотом? Кто притаился там, за углом?

Теперь я знаю, кто притаился, Я стою в сторонке, но мне видны все девять кругов Дантова Ада. Со мной нет Вергилия. А черти мерзко хохочут и издают похабные звуки.

2.9

Пришел сентябрь, и я из вольного плотника и прожигателя жизни превратился в номенклатурное лицо. Кто-то ниже меня – таких мало. Кто-то выше – таких много. Декан подчеркнуто вежливо, отвратительно вежливо пожимает мне руку, и я чувствую, что это мне не безразлично.

6.9

Прочел «Исповедь» Толстого. В 33 года я прочел «Исповедь» Толстого. Раньше мне нельзя было это читать, а теперь можно, теперь я созрел.

Так оно и есть: все мучения мои с «бренностью» – не от ущербности, а, наоборот, от полноты ощущения жизни.

Но не верю я, что любой мужичонка из Тульской губернии глубже понимает жизнь, чем Сократ и Шопенгауэр.

А с иронией жить легче.

Ирония – как алкоголь. Она создает иллюзию вооруженности, когда ты совершенно беззащитен, иллюзию тепла, когда ты погибаешь от стужи.

Толстовское богоискательство мне понятно. Толстовское «опрощенство» мне претит. Опроститься нельзя. Если уж ты не прост, простым не станешь. И это тоже от Бога – быть сложным. Надо иметь мужество и силы, чтобы нести этот крест.

9.9