Неизвестный Бунин

Бунину удается получить разрешение на выезд из Москвы благодаря ходатайству некоего Фриче, высокопоставленного большевистского чиновника. До революции Бунин, походатайствовав перед московским градоначальником, освободил этого социал-демократа от высылки из Москвы за его революционные брошюрки. Теперь Фриче отблагодарил Бунина. Через Оршу, Минск и Киев Бунин поехал в свободную от большевиков Одессу. Это было самое жуткое изо всех его путешествий по России – он ехал через страну, где уже исчезли все элементарные признаки цивилизованного общества, мимо станций, «залитых рвотой и нечистотами, оглашаемых дикими, надрывными, пьяными воплями и песнями, то есть "музыкой революции"!»⁵⁰⁹ Поезд шел с вооруженной охраной, – на случай нападения на него последних удиравших с фронта «скифов»⁵¹⁰.

В Киеве, на Днепре, Бунин наблюдает поразившую его сцену: «На песчаных полях против Подола черно от купающихся <…>. У одной из мелей тихо покачивается в воде, среди гнилой травы, раздувшийся труп в черном костюме. Туловище полулежит навзничь на бережку, нижняя часть тела, уходящая в воду, всё качается – и всё шевелится равномерно выплывающий и спадающий вялый белый бурак в расстегнутых штанах. И закусывающие женщины резко, с хохотом вскрикивают, глядя на него»⁵¹¹.

В Одессе бежавшая от большевиков столичная интеллигенция старается наладить нормальную жизнь: создаются газеты, издательства, кружки, союзы, читаются публичные лекции. Бунин участвует в создании товарищеского книгоиздательства на паях, пишет статьи в газету «Новое слово», участвует в «Средах», которые возобновились в Одессе, так как здесь оказались многие члены этого кружка.

В конце марта 1919 года Одессу захватили большевики, и Бунин наблюдал те кровавые оргии, в которых гибли тысячи лучших людей России. (Затем и эти оргии были превзойдены грандиозными крымскими гекатомбами.)

Бунин не перестает вести свои дневниковые записи. Пишет тайком ночами при свете коптящей керосиновой лампы и прячет написанное под половицу или «воровски засовывает писание в щели карниза»⁵¹².

Удивительная наблюдательность Бунина теперь как будто еще более обостряется. Пренебрегая опасностью, он с напряженным вниманием вглядывается в ту великую историческую драму, свидетелем которой довелось быть. Записи его для нас теперь имеют неизмеримую ценность. Валентин Катаев очень интересно пишет о поведении Бунина тех дней: «Почти каждый день, в любую погоду Бунин несколько часов подряд ходил по городу. Именно ходил, а не гулял, быстрым легким шагом <…>, стремительный, напряженно внимательный, сухощавый <…>. Я наблюдал Бунина на солдатской барахолке, где он стоял посреди толпы с записной книжкой в руках, невозмутимо и неторопливо записывая своей четкой клинописью частушки, которые выкрикивали два братишки-черноморские военморы, лихо отплясывая <…>. Самое поразительное было то, что на него решительно никто не обращал внимания, несмотря на его профессорскую внешность, которая никак не сливалась с базарной толпой, а может быть, именно вследствие этой внешности: кто знает, за кого его принимали? Мне даже тогда пришла в голову мысль: не принимают ли его здесь <…> за какого-нибудь базарного графолога, фокусника, мага или предсказателя судьбы, который продает листки со "счастьем"…»⁵¹³

И снова, как в Москве, Бунин ощущает «то безвоздушие, которое всегда бывает при большевиках <…>, дышать нечем»⁵¹⁴. Несмотря на голод и на отсутствие средств к существованию, он категорически отказывается от сотрудничества с большевиками. «Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову…»⁵¹⁵.

11 августа 1919 года Добровольческая армия освободила Одессу от большевиков. Едва прекратилась стрельба, в шесть часов утра, Бунин выбежал на улицу и с волнением наблюдал вынос Георгиевского знамени из алтаря. На улицах «масса цветов, единодушное ура, многие плакали. Лица у добровольцев утомленные, но хорошие»⁵¹⁶. Открыли застенки ЧК и там можно было увидеть «рогожи, пропитанные кровью <…>, подвалы, где держали обреченных перед расстрелом. Темницы в Венеции кажутся пустяками»⁵¹⁷. Была поймана сотрудница ЧК хромая женщина (мстила природе!) «товарищ Лиза», которая «кричала толпе, что 700 человек сама расстреляла и еще расстреляет 1000. Толпа чуть не растерзала ее»⁵¹⁸. Перед расстрелом она жертвам выкалывала глаза. А революционные матросы обреченных заставляли бегать во дворе, а сами стреляли, «нарочно долго делая промахи»⁵¹⁹. Одна заключенная женщина с маленьким ребенком молила, чтобы ее пощадили ради ребенка, «но матросы крикнули: "Не беспокойся, дадим и ему маслинку!" – и застрелили и его»⁵²⁰. Расстреливать им приходилось так много, что иногда в мертвецкую привозили еще живого. Однажды сторож так испугался, «что труп зашевелился, что позвонил в ЧК. И мгновенно оттуда явились палачи и добили несчастного»⁵²¹.