Неизвестный Бунин

Быстро кончилось и материальное благополучие. Значительную часть полученной денежной премии Бунин отдал в пользу нуждающихся русских писателей в изгнании. Много денег ушло на уплату долгов, некоторая сумма пропала, расхищенная обманувшими Бунина дельцами, а остальное быстро улетучилось из-за его непрактичности. В результате от премии, которой при бережливом использовании могло хватить на всю жизнь,

уже через несколько лет не осталось ничего. Зинаида Шаховская вспоминает, как она обратилась к генеральному секретарю Пен-Клуба Анри Мембре с просьбой помочь Бунину, и тот не мог поверить в бедность нобелевского лауреата. Собранные деньги он сам понес Бунину в его парижскую квартиру и об этом рассказывал: «Знаете, я даже растерялся. Обстановка самая убогая. Но у Буниных сидела толпа людей (видимо, был один из знаменитых бунинских «четвергов». – Ю. М.), кто на чем мог, и все что-то пили и закусывали. Я подумал – ведь на такое количество людей денег этих хватит ненадолго, а второй раз собирать нельзя»⁵⁸⁴.

Книги Бунина переводились на многие языки и в некоторых странах имели значительный успех, особенно в Англии, Японии и Германии. В Германии первый сборник рассказов Бунина (в 1922 году) был весь распродан за три недели. Но в общем, успех был все-таки не таков, какого он заслуживал. Немалую роль в этом играла, конечно, его общественная позиция. Западная интеллигенция, прельщенная мифом о «строительстве новой жизни» в СССР и умелой советской пропагандой этого мифа, относилась с враждебным недоверием к эмигранту с «родины социализма». И еще немалую роль сыграла, конечно, непередаваемость в переводе бунинского своеобразия и очарования.

Денег все эти издания давали еще меньше, чем успеха: одни издатели платили ничтожные суммы, другие не платили вовсе и издавали книги Бунина самовольно, даже не оповестив его об этом. Русские же публикации приносили еще меньший доход, ибо сокращались из года в год: эмиграция теряла перспективу, разбредалась, впадала в уныние и апатию.

Жизнь Бунина становилась всё труднее, приобретая черты настоящей трагедии и приближаясь к окончательной нищете.

…Тот совершенно новый характер прозы Бунина, о котором мы говорили выше, нашел свое выражение и в создании Буниным нового литературного жанра – миниатюр. Они печатались Буниным в журналах циклами под названиями: «Краткие рассказы», «Далекое», «Слова, видения» (очень характерное название), или еще интереснее: «Вне».

Эти миниатюры, как уже указывалось, имеют мало общего с тургеневскими стихотворениями в прозе, а приближаются скорее к «Опавшим листьям» Розанова. Федор Степун, тоже отвергая параллель со стихотворениями в прозе Тургенева, сравнивает буниниские миниатюры с короткими рассказами Петра Альтенберга и с фрагментами Кьеркегора, с этими последними по той причине, что миниатюры Бунина тоже «построены на мыслях», что они философичны и метафизичны и дают «уже не только внешний образ явления, но как бы анализ его»⁵⁸⁵. Но ближе всего, конечно, все-таки Розанов. И главное здесь, как и у Розанова – «преодоление литературы».

Давнее стремление Бунина к краткости нашло здесь свое окончательное выражение. «У меня прямо порок какой-то всё сокращать», – говорил он. Вся его правка прежних произведений для переиздания в последние годы сводилась почти исключительно к сокращениям, сокращал он беспощадно и этим значительно обеднил многие свои ранние работы. «Ему кажется, что надо писать совсем маленькие сжатые рассказы в несколько строк, – отмечает Кузнецова в дневнике, – и что, в сущности, у всех самых больших писателей есть только хорошие места, а между ними – вода»⁵⁸⁶.

В своем стремлении к совершенству он хотел именно этого: полного устранения всех проходных структур и создания только одних этих «хороших мест», золотых зерен, отсеянных от песка «литературы».

Многие его рассказы этих лет начинаются так, как сегодня пишут киносценарии: несколько коротких назывных предложений. Например: «Летний вечер, ямщицкая тройка, бесконечный, пустынный большак…» («Муравский шлях»). Или: «Изба в густом майском лесу, перед ней поляна, среда поляны раскидистая яблоня, лесовка, вся белая и кудрявая от цвета» («Полуночная зарница»). Или: «Влажная, теплая, темная ночь поздней осенью. Поздний час. Селенье в Верхних Альпах, мертвое, давно спящее» («В Альпах»).

Но это не просто стремление к лаконизму ради него самого, а следствие давней бунинской концепции прозы, которую теперь он особенно ясно выразил в одной из миниатюр («Книга»), уже цитировавшейся нами раньше: «Зачем герои и героини? Зачем роман, повесть, с завязкой и развязкой? <…> И вечная мука – вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законно выражения…» (М. V. 180). То есть – долой условности литературы!