Неизвестный Бунин

…Однако наши частые ссылки на Пруста не должны вводить в заблуждение: очень многое отличает Бунина от Пруста. Пруст рационален, Бунин – чувственен. Пруст анализирует свои ощущения, Бунин нас заражает ими, дает их нам пережить непосредственно. Как и у Пруста, мы находим у Бунина преодоление материи и времени, интенциональная логика создает новые собственные отношения вещей и событий и переводит их в иной, более высокий телеологический порядок: как и у Пруста, у Бунина часто не сюжетно-временная последовательность служит основой этого порядка, а некая деталь, обретая сильную эмоциональную окраску, оказывается связующим звеном между вещами и событиями совершенно далекими и ничем, кроме авторского восприятия, не связанными. Оба, и Пруст, и Бунин, следуют – один сознательно, другой бессознательно, бергсоновской концепции «творческой эволюции», но у Бунина преобладает именно интуитивный элемент и элемент метафизической тайны, тогда как у Пруста, интуитивное и подсознательное оказывается объектом сознательного исследования и – теоретизирования, уводящего в сторону от живой жизни. Но именно поэтому память Пруста обладает большим самосознанием. Пруст более тонок в различении разных видов памяти и сознает, что память может обманывать, тогда как Бунин целиком доверяется памяти как некоему удивительному и непостижимому чуду. Но поэтому же чтение Пруста часто становится тяжелым и утомительным, тогда как Бунин своей «ворожбой» опьяняет, чтение тут действует почти как наркотик, затягивая нас в свои сладкие сети! гипнотизирует и очаровывает.

В русской литературе сопутником Бунина в этих попытках победить время оказывается, как ни странно прозвучит здесь это имя, Велимир Хлебников. При всей несовместимости их эстетических программ и при всем различии их творческой продукции, они оба тем не менее руководствовались схожими идеями и устремлениями. «Король времени» (так называл себя Хлебников) тоже считал, что время надо покорять так же, как и пространство. Он тоже разрушал одностороннее движение времени и «плавал по эпохам», и для него именно сознание есть то, что соединяет время, и его «одновременная всевременность» – понятие чисто бунинское. (Любопытно также отметить, что у Бунина мы встречаем подобные хлебниковским «арха-неологизмы», например, в «Сказке про солдата» или в «Сказке о том, как Емеля на печи к царю ездил»).

Весь этот необычный и новый характер бунинского «романа» в значительной степени связан с тем, что мы определили уже раньше как феноменологический принцип. Это качество мы отмечали в рассказах Бунина начала века, и затем оно всё более настойчиво и сознательно проступало во всех его дореволюционных произведениях. Сначала главным образом в описаниях, сопутствовавших состоянию или действию персонажа. Например, в эпизоде, когда Игнат перед убийством стоит под окном Любки, сказано: «И в мире настала такая тишина, что осталось в нем только биение сердца Игната» (Пг. V. 338). Или когда Игнат просыпается перед вечером в саду, где заснул пьяный: «Небо из-под горы казалось необъятно-огромным и новым» (Пг. V. 323). А о возвращении Наташки в Суходол, в старую усадьбу, говорится: «Казалось, – всё старое, что окружало ее, помолодело, как всегда бывает это в домах после покойника» (Пг. V. 179). Или, например, Авдей («Забота») подойдя вечером к железной дороге видит, что: «Неприятно-рано, по осеннему, зажгли огонь в будке» (Пг. V. 124). Все эти замечания даются нейтрально: не сказано, что «Игнату казалось» или «Наташка чувствовала». Замечания эти можно понять как восприятие персонажа, но поскольку и лексический строй и тонкость наблюдений не соответствуют характеру персонажей, а принадлежат субъекту гораздо более развитому и сознательному, то становится ясно, что это именно автор догадывается, что мог бы почувствовать и подумать персонаж, если бы обладал большей силой суждения и восприятия. Но ясно также, что это вовсе не авторская «субъективность» (в том отрицательном смысле, который придает этому слову «реализм»), а напротив, сама объективность универсального субъекта. И Бунин всё чаще начинает вводить подобные определения в авторскую речь, придавая им откровенно феноменологический характер. Например, рассказ «Будни» начинается так: «Казалось, что вечно будут стоять по горизонтам эти бледно-синеющие тучки, под которыми серели соломенные крыши, зеленели лозины и пестрели разноцветные клетки окрестных полей. Июльский день без солнца был особенно долог» (Пг. VI. 99, курсив мой. – Ю. М.). Автор в рассказе не персонифицируется, и начальное «казалось» так и остается откровенно безличным. И уже во второй фразе гипотетическое «казалось» сменяется утверждающим «был».

То же видим и в начале рассказа «Преступление», ведущегося в объективно-безличном повествовании: «Над горизонтом висит сумрачная полоса тумана, а под нею залегает синеватая полоса леса. Но кажется она далекой – как всё зимой» (Пг. VI. 65, курсив мой. – Ю. М.).