Неизвестный Бунин

Бунину достаточно аморальности Бабеля, чтобы не принять его талантливости, того Бабеля, что так ярко обрисовал нам омерзительнейшие фигуры конармейцев, но без малейшего морального осуждения, более того, как бы даже носителями исторической справедливости представил их, и сам автор-рассказчик даже старается к ним подладиться («Мой первый гусь»). Бунину достаточно хитроватости, жуликоватости и тщеславия Есенина, чтобы не принимать всерьез его лирики – чего стоит одно лишь такое высказывание Есенина «Так, с бухты-барахты, не след лезть в литературу, тут надо вести тончайшую политику. Вон смотри – Белый: и волос уже седой, и лысина, а даже перед своей кухаркой – и то вдохновенно ходит. А еще очень невредно прикинуться дурачком. Знаешь, как я на Парнас всходил? Всходил в поддевке, в рубашке расшитой, как полотенце, с голенищами в гармошку. Все на меня в лорнеты, – "ах, как замечательно, ах, как гениально!" – а я-то краснею, как девушка, никому в глаза не гляжу от робости…».

Не отрицая звериной, нутряной талантливости Алексея Толстого, Бунин не может серьезно относиться к творчеству этого абсолютно беспринципного человека, с легкостью перебегавшего от красных к белым и обратно – туда, где больше платят. «Он даже свой роман "Хождение по мукам", начатый печатаньем в Париже, в эмиграции, так основательно приспособил впоследствии к большевистским требованиям, что все "белые" герои и героини романа вполне разочаровались в своих прежних чувствах и поступках и стали заядлыми ’’красными’’».

Врезается в память ярко описанная сценка случайной встречи (впрочем, в случайности позволим себе усомниться) в парижском ресторане Бунина с Алексеем Толстым, этим сталинским эмиссаром, свободно разъезжавшим по заграницам тогда, когда страна, душимая ГУЛАГом, уже была отрезана от мира железным занавесом. «Не боишься большевика? – спросил он, вполне откровенно насмехаясь над своим большевизмом, и с такой же откровенностью, той же скороговоркой: – Страшно рад видеть тебя и спешу тебе сказать, до каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили…» На что Бунин, с его иронией и находчивостью, сразу же заметил: «Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены». Но Толстой, не смущаясь, продолжал свое: «Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля…»

Не книги на полках, а живые люди

Бунину достаточно было грубости и наглой бравады Маяковского, его дешевых хулиганских выходок и его дешевой саморекламы, чтоб не принять его как поэта. «Я сидел за ужином с Горьким и финским художником Галленом. И начал Маяковский с того, что вдруг подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов. <…> Поднялся для официального тоста Милюков, наш тогдашний министр иностранных дел, и Маяковский кинулся к нему <…> вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что Милюков опешил, <…> развел руками и сел. Но тут поднялся французский посол. Очевидно, он был вполне уверен, что уж перед ним русский хулиган спасует. Как бы не так! Маяковский мгновенно заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того, тотчас началось дикое и бессмысленное неистовство в зале: сподвижники Маяковского тоже заорали и стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать». Причем речь идет не о какой-нибудь политической манифестации, а всего лишь навсего о мирном открытии выставки финской живописи в Петрограде. Вероятно, так же, как Бунин, реагировали бы на поведение этого дитяти новых времен и Тургенев, и Толстой, и Чехов, если бы они до этих времен дожили. Но они, к счастью для них, до новых времен не дожили, Бунину же не только довелось дожить до них, но и противостоять им. (Вспомним, что этот самый Маяковский потом, в 26-м году, на дискуссии о театральной политике орал: «Мы случайно дали пискнуть Михаилу Булгакову под руку буржуазии». Как хорошо теперь знакомо нам это замятинское «мы»!)

Не будем забывать, что для нас все эти имена – книги на полках, а для Бунина – живые люди в конкретном жизненном контексте, вне которого он не мог, да и не хотел о них судить. Его суждения кажутся кощунственными, несправедливыми, ибо слишком противоречат общепринятым каноническим представлениям о мэтрах литературы. Но достаточно приглядеться внимательнее, чтобы увидеть, что Бунин ничего не придумывает и ничего не преувеличивает: он как всегда предельно точен и правдив. И как всегда не хочет закрывать глаза на неприятное. Его всегда притягивали бездны. Каждое его замечание открывает частичку неприятной правды, о которой никто не осмеливался говорить.

Моральная оценка и суждение о стиле