Неизвестный Бунин

На примере последнего предложения хочется обратить внимание на метод исследования Мальцева. Для него не существует границ между миропониманием и поэтикой. Рассмотрение внутреннего и художественного миров как органичного целого приводит к постоянной, ни на страницу не оставляемой демонстрации взаимообратимости их составляющих. Это придает в целом эссеистическому изложению характер системного исследования и является отличительной чертой образцовой современной филологической работы.

Если предметом рассмотрения в первой главе было бунинское «надвременное естество», как определяет память о. Павел Флоренский (выражение, приводимое Ю. Мальцевым), то во второй – «Состав души» – речь идет о «наследстве детства» в его творчестве. Это прежде всего «развитие у Бунина того качества, которое можно было бы определить как упоение красотой природы и которое в такой интенсивной степени мы обнаруживаем в русской литературе лишь у Фета и Пастернака. И только у Тютчева находим такое же торжественно иератическое изображение природы, переходящее в мистерию» (с. 30). Вежливо-пренебрежительная улыбка читателя-интеллектуала по отношению ко всему пейзажному во многом объясняет и ныне встречающееся восприятие Бунина как реликтового растения классического заповедника – это заведомо «неинтересно». Исследователь ставит вопрос иначе. Мальцев прав, говоря, что «с Буниным в нашу литературу в этой области <…> вошел профессионализм» (с. 30).

Но этого мало. Описание природы было для Бунина не просто упражнением в точности оттенков и штрихов, а проникновением в единый могучий поток мировой жизни, малой частицей которой является человек.

С обостренным чувством природы связано различение и переживание Буниным двух великих мировых стихий, любви и смерти, ощущение их тайной и грозной связанности, что стало одним из самых сильных аккордов бунинского творчества. Щемящая тоска по красоте мира, чувство несбыточности гармонии, интуитивно и верно знаемой душой, онтологическое одиночество – все эти «знания», полученные в детстве, на всю жизнь остались яркими, характерными чертами бунинского миропонимания.

Ю. Мальцев весьма осторожен (в лучшем смысле слова), определяя отношение Бунина к христианству, и не торопится – наперекор современной традиции – выдать ему в этом плане «охранную грамоту». Чувства мистичности жизни и безграничности своего «я» – не сугубо христианские переживания. Другое дело, что Бунину они были свойственны в необычно высокой степени, но это говорит скорее об их интенсивности, чем о качестве.

Выход из детства сравним для Бунина с утратой человечеством блаженного райского состояния, потерей им первозданной простоты и естественности. Тяга к своему детству – еще одна причина бунинского предпочтения прошлого будущему, которое выражается и в маршрутах его странствий («Все его путешествия – на Восток, к древности» – с. 42), и в его стилистике: «Такие эпитеты как "ветхозаветный", "первозданный" и проч, всегда означают у него качественное превосходство» (с. 43).

Две следующие главы, «Смутность» и «Перелом», носят главным образом биографический и историко-литературный характер. В них примечательны несколько моментов.

Первый из них – рассмотрение бунинской поэзии. Бунин начинал как поэт и проделал значительную эволюцию от юношеских, насквозь подражательных опытов к зрелым и самобытным стихам 1910-х гг. и далее к редким стихотворным миниатюрам, написанным уже в эмиграции. Как известно, Бунин неоднократно заявлял, что для него нет различия между прозой и поэзией, но при этом осознавал себя как «прежде всего поэт»[33]. Тем не менее для большинства исследователей, и для Ю. Мальцева в том числе, Бунин – «прежде всего прозаик» (с. 162). Анализ лирики Бунина, убедительно подтверждавший рассуждения в первых главах, затем в самом общем виде вплетается в авторскую концепцию бунинской модерности (гл. 5) и в итоге главным образом дополняет те выводы, которые Мальцев делает на основании бунинской прозы. В дальнейшем следует замечание, что стихи Бунина «не столь оригинальны, как проза», и затем список уже известных черт бунинского поэтического стиля: приближенность к разговорной речи, сочетание намеренной традиционности с определенными новшествами в метрике и рифмах, разнообразие ритмического рисунка, пластичности описаний, наконец, «мужественная ясность стоицизма» и т. д.