Неизвестный Бунин

Тихон Ильич («Деревня»), из наиболее разумных и дельных мужиков, размышляет: «Взять немцев городских или жидов: все ведут себя дельно, аккуратно, все друг друга знают, все приятели, – и не только по пьяному делу, и все помогают друг другу; если разъезжаются, переписываются всю жизнь, портреты отцов, матерей, знакомых из семьи в семью передают; детей учат, любят, гуляют с ними, разговаривают, как с равными, – вот вспомнить-то ребенку и будет что. А у нас все враги друг другу, завистники, сплетники, друг у друга раз в год бывают, сидят по своим закутам…» (Пг. V. 50). Это противопоставление русской души, «гибельно обособленной от души общечеловеческой» (Пг. V. 147), душе европейской – нередко в прозе Бунина этих лет. Особенно интересен в этом смысле рассказ «Соотечественник» – о простом брянском мужике Зотове, с удивительной судьбой, объездившем полмира, разбогатевшем и ставшем преуспевающим крупным дельцом на Цейлоне. Но как выглядит этот русский делец? В нем нет ничего похожего на европейскую хватку, деловитость, методичность, устойчивость. «Да, с виду он совсем англичанин, даже руки английские, конопатые, в рыжих волосах. Но, думает гость, разве стал бы англичанин говорить так изумительно много и так возбужденно? Настоящие английские руки не дрожали бы в такие годы, да еще при такой силе, как у Зотова, лицо у англичанина не было бы так бледно, так тревожно без всякой видимой причины» (М. IV. 495). И несмотря на всё видимое благополучие и якобы захватывающую его кипучую деятельность его гложет всё та же русская тоска, его мысли и душа в смятении, он подумывает о самоубийстве.

Позже, в эмиграции, Бунин придет к выводу, что многие из тех черт, которые он приписывал исключительно русским, довольно распространены и среди других народов. В 1944 году он задумывает рассказ о том, как в Париж приезжает англичанин, чувствует себя жизнерадостно, обедает в ресторане и пьет, потом вдруг начинает буянить, бить посуду, бить лакеев, пытающихся его успокоить, проломил одному из них голову бутылкой из-под шампанского – «и всё это без всякой злобы, а как-то восторженно»³¹⁹. Казалось бы, чисто русская иррациональность и абсурдность поведения, но Бунин ею наделяет англичанина, то есть представителя народа по общему мнению холодно-рассудительного.

В том же 1944 году Бунин пишет короткий рассказ «Аи secours!» (рукопись хранится в Парижском архиве). Возле одного из парижских вокзалов женщина отбивается от кого-то и кричит о помощи. Вокруг «толпа стоит молча, неподвижно, лица спокойны, безучастны»³²⁰. Казалось бы, типично русская сценка!

А в рассказе «Notre-Dame de la Garde» (1925) Бунин рисует нам французскую атеистическую молодежь. Она заполняет вагон воскресного поезда, ведет себя развязно, вульгарно. Когда в вагон входят две монахини, с нежными лицами, смиренные и девственные, и, кланяясь, предлагают купить бумажный цветок и в придачу к нему маленькое изображение Марсельской Божьей Матери Заступницы, их встречают уханьем, визгом и мяуканьем. Рассказ кончается описанием моря и солнца за окном вагона и контрастом к нему звучит последняя фраза: «Вдруг раздался треск и сверкнули брызги стекла, – вдребезги рассыпалась бутылка, вылетевшая из окна и ловко угодившая в телеграфный столб… Это забавлялась молодежь»³²¹. Эта толпа, дает нам понять Бунин, в тяжелый кризисный момент поведет себя не лучше, нежели вела себя наша русская толпа (чернь) в революционные годы ужаса и террора.

А если бы Бунин дожил до наших дней и увидел на Западе «хиппи», «битников» и прочих, наскучивших «буднями» жизни, его уверенность в исключительности некоторых сторон русской души, вероятно, еще более пошатнулась бы.

…Однако ошибкой было бы отнести к этой же серии рассказов, как бы «реабилитирующих» русский народ, рассказ «Отто Штейн». Исследование черновиков, хранящихся в Парижском архиве, показывает, что замысел Бунина тут был совсем иным³²².