Неизвестный Бунин

Бунин с самого начала понимал, что всякие обобщения о характере народа могут быть справедливы лишь до определенной черты, но если их возводить в абсолют – становятся такой же фальшивой условностью, как «характеры» персонажей в традиционных романах. В «Деревне» в спорах о русском народе Кузьмы с Балашкиным Бунин старается дать в антиномическом столкновении две противоположные точки зрения на русский народ (апологетическую и критическую). Правда, тот факт, что сам Кузьма к концу повести меняет позицию и начинает высказываться о русском народе еще более критически, нежели в начале Балашкин, может привести к мысли, что автор находит более справедливой эту последнюю точку зрения. И действительно в тот момент, в момент написания «Деревни», Бунину было важно разбить устоявшуюся и общепринятую народническую идеализацию мужиков. Но уже в мрачном рассказе «Ночной разговор», возмутившем народников не меньше «Деревни», Бунин отмечает неоднолинейную противоречивость мужиков – «их грубость и добродушие, их работоспособность и нелюбовь к работе» (Пг. V. 219). И в те же самые годы, почти сразу же после «Деревни» и других разоблачительных крестьянских рассказов, Бунин наряду со всеми теми отталкивающими и жуткими чертами русской деревни и русского мужика, о которых мы говорили, показывает и другое.

Отвращение к будням жизни может выливаться и в иное – в светлую тягу ввысь – и вести к святости, как у Аглаи («Аглая»). Нелепые деяния могут объясняться неукротимой жаждой подвига и неуемной игрой богатырских сил, как у Захара Воробьева («Захар Воробьев»), последнего отпрыска исчезающей уже породы русских богатырей, выпивающего на спор четверть водки и умирающего от этого. А детская непрактичность и странность, как у старика Арсенича («Святые»), ведущего серьезную беседу с детьми, точно и сам он ребенок, наделенного «прелестным слезным даром» (М. IV. 242) и увлекающегося житиями святых, может оказаться признаком нежной и чуткой души.

А фатальная покорность судьбе в сочетании с добротой и кроткостью, как у старухи Анисьи («Веселый двор»), умирающей с голоду, начинает светиться вдруг чудесным светом благости. Удивительна самоотверженная любовь к сыну у шорника Сверчка в рассказе «Сверчок», столь контрастирующая с обычными семейными ссорами и дрязгами. Как говорит сам Бунин, он видел не один лишь мрак, но «своеобразные сплетения» русской души, ее «светлые и темные основы».

И неверно, что Бунин стал якобы рисовать светлые образы русских крестьян лишь после «Деревни», чтобы сбалансировать ее жестокость и реабилитировать себя в глазах критиков (как неверно и утверждение советских критиков о том, что лишь после революции в эмиграции Бунин начал идеализировать состояние русской деревни и якобы забыл об им самим изображенной нищете ее³²³).

Даже в «Деревне» при всем ее внешне объективном и беспощадном тоне, вовсе не холодная констатация ужасов и жестокостей является подлинной характеристикой авторского взгляда. С жалостью и состраданием изображается не только мечущийся и несчастный Кузьма, не только дошедший до сознания полной бессмысленности собственной жизни богатый мужик Тихон, не только стареющая жена Тихона, Настасья Петровна, тщетно молящая Бога, чтоб он дал ей наконец родить ребенка («Настасья Петровна тайком молилась, тайком плакала и была жалка, когда потихоньку слезала по ночам, при свете лампадки, с постели, думая, что муж спит, и начинала с трудом становиться на колени, с шепотом припадать к полу, с тоской смотреть на иконы и старчески, мучительно подниматься с колен», Пг. V. 6; чтоб увидеть и написать такое недостаточно холодной наблюдательности).