Неизвестный человек

— Побоялся подписать, — отчеканил Ильин бравым, совершенно неподходящим для этих слов голосом.

— Теперь что, не боишься?

— Теперь нет.

— Ишь ты, куда ж твоя боялка делась?

— Долго рассказывать, — Ильин махнул рукой, неподвижное лицо его вдруг растопила улыбка. — Не беспокойтесь, Федор Федорович, я то же самое напишу от себя.

Клячко встал, оперся обеими руками о стол, шея его багрово надулась.

— А почему признался?

Буквально на глазах внешность Ильина менялась неузнаваемо. Никогда Усанков не видал его таким стройным, рослым.

— Потому что хватит! — и голос был не Ильина, молодой, свежий. Лицо его разрумянилось, похудевшее, оно вытянулось, освободилось от дряблой мягкости, стало тугим и чистым.

— Почему написал, могу понять, — хрипло соображал Клячко. — Сейчас все пишут. Поднажали на тебя. Решил, что кончается Клячко. А вот признался почему? Уж до конца открывайся. Нет, не сходится, ты меня разыгрываешь.

— Зачем же, — весело сказал Ильин. — У меня второй экземпляр имеется, он показал на сейф. — Показать?

На лбу у Клячко выступили набухшие вены, глаза налились, все в нем раздулось, лилово потемнело.

— Верю. Я-то тебе верю, всегда верил, я к тебе всей душой был. Что тебе Клячко плохого сделал? За что ему плюнул в душу? Свои люди! Я тебя вытащил, поднял, орден дал, я тебя в коллегию назначил… — от обиды ему перехватило горло. — В открытую пошел на меня. Значит, я даже анонимки не достоин. Перчатку мне бросил. За что?

Он всхлипывал и стучал кулаком по столу не столько даже от поступка Ильина, сколько от непонятного его признания, от этой безбоязненной веселости. Должна же быть какая-то причина. Клячко твердо усвоил, что в действиях каждого человека за красивыми словами стоят самые простенькие причины — зависть, погоня за деньгой, должностью… Анонимка — это Клячко понимал, анонимку он и сам мог написать, но признаться? На то должна быть причина серьезнейшая, и причину эту разгадать было необходимо.

— Я же тебя на дерьмо сведу. Всю жизнь будешь ходить в клеветниках, не отмоешься. Ты, может, думал, что объявиться выгоднее, да кто тебя защитит, кто?

Оттого, что Ильин не пугался, стоял руки в карманы, смотрел благодушно, от этого Клячко кипел, задыхался, его вполне мог хватить удар. В другое время Усанков бы сжалился, поднес бы старику воды, но тут и не двинулся. Шевельнулась даже мыслишка: «И хорошо, чтобы удар». Но больше его занимало то превращение, что на глазах происходило с Ильиным, он все более кого-то напоминал, что-то раздражающе знакомое появилось в нем. Какая-то свобода и решительность, и счастье этой свободы, как будто он только что получил и все время опробовал движениями — хочу, улыбаюсь, хочу, суплюсь, лицевые мышцы не напряжены, принимают то выражение, какое им нравится, не согласовывая с предохранительным устройством, нет противного ощущения застывшего жира на лице и этой постоянной готовности согласно кивнуть. А самое наибольшее счастье — посреди разговора повернуться и уйти, просто так, свободный человек, скучно стало слушать вашу ругань, Федор Федорович, ваши угрозы, скучно, и вся недолга. Повернулся и вышел, как сейчас Ильин, а ты, Усанков, стой и слушай, тебе деваться некуда, ты переминайся с ноги на ногу.

— Вернуть его! Ильин! — закричал Клячко, но вдруг опомнился, уставился на Усанкова. — Он что, блаженный? А может, у него лапа появилась? На что он надеется? Тебе небось известно. Взял и засветился, с чего это? Тут что-то не то, а?

Разговаривать Клячко не умел, так чтобы на равных, слушать, отвечать; он привык спрашивать и говорить. То есть сообщать и требовать. Он говорил его слушали, ему начальство говорило — он слушал. Так было на всех этажах и всегда. С ним не разговаривали, и он не разговаривал.

Никакого разумного объяснения случившемуся Клячко найти не мог. И, видно, Усанков, за которым он цепко следил, тоже подрастерялся. Ильин мужик осмотрительный, равнодушный, с чего он взвился? Ясно одно — за добро не жди добра, старая эта истина хоть как-то утешала Клячко своей горечью, она позволяла не щадить ни Ильина, ни Усанкова, никого не жалеть, тогда тебя будут чтить и даже любить. С этим Ильиным, выходит, он обманулся. Пострадал. Но это не было ошибкой. Он, Клячко, не совершал ошибок. Все, что он делал, было правильно. Не он ошибся, а ошибся Ильин, поспешив высунуться. В сущности, это он, Клячко, выманил Ильина своим предложением. Подсознательно выманил, инстинктивно, потому что у Клячко безошибочный нюх.

— Как я его раскусил? Я ведь вас насквозь вижу, — объявил он Усанкову. — Волки вы, хищники. Накидываетесь, как только учуете, эх вы… — От сочувствия к себе слезы выступили у него на глазах. Зрелище было необычное.

— Ну что вы, Федор Федорович, это у Ильина какой-то срыв, какой он хищник.

— Срыв?.. С ним что, бывает?

— В каком смысле?

— А ты мне рассказывал про этих… вчера… — как бы безразлично напомнил Клячко.

Брови Усанкова поднялись, и лицо его остановилось.

— Господи, он похож на того… поручика, — пробормотал он и рванулся к двери, но Клячко с неожиданной ловкостью опередил его, преградил дорогу…