Неизвестный человек

— Извините, Альберт Анисимович, нам пора, — сказал Усанков. — У нас правительственная комиссия. Горячка.

— Разумеется. Какой может быть разговор.

— Вы мне позвоните, — сказал Ильин.

Альберт Анисимович поправил очки, слабо покачал головой.

— Вряд ли. Времени у меня не осталось.

— Как же так? — забеспокоился Ильин. — Мы с вами должны еще выяснить. У меня ведь прямых доказательств нет.

— Вы уж меня простите, — Альберт Анисимович подошел к Ильину, заговорил с ним тихо, почти шепотом и, поклонившись Усанкову, удалился в приоткрытую дверь собора.

— Надо мне дождаться его, — сказал Ильин.

Усанков посмотрел на часы.

— Невозможно.

— Это для меня очень важно.

— Что еще случилось?

— Мне надо узнать про свою мать, про себя.

— Шеф уже в гостинице, он рвет и мечет. Нам торопиться надо, пока он…

— …от этого многое зависит, — продолжал, не слушая его, Ильин. — Если она была правнучкой…

— …не стал вызывать твоих хлопцев и обрабатывать их, среди них быстро найдутся…

— Мне надо узнать, кто я такой.

— Могу сказать: ты мудак, ты идиот, если ты до сих пор не понял это.

— Мне наплевать на твоего шефа и на все его приготовления.

— Послушай, Серега, ты, конечно, герой, ты смельчак, но поехать надо, я тебя прошу.

— Зачем?

— А затем, что мы приедем и ты подпишешь бумагу, которую он сочинил, раздельно, чеканя каждое слово, проговорил Усанков. — И порядок. Все будет забыто.

— И потом? — спросил Ильин. — Что будет потом?

— Ты погонишь в шею всех этих иллюзионистов, артистов, священников, мошенников.

— Какие артисты, это не артисты, ты знаешь.

— Это были артисты, артисты, — упрямо повторил Усанков.

Ильин посмотрел на него с интересом.

— А ты боишься признать.

— Я за тебя боюсь.

— За меня?

— Ты помнишь, как сделали Алешу Курочкина?

Он не мог не помнить. Сперва Курочкину приписали склоку, потом клевету. Курочкин не унимался и доказывал, что министерские заправилы заключают невыгодные договора с австрийцами не случайно, они получают за это подарки… Однажды вызвали санитаров, тут же, в министерстве, связали его, вкатили укол и увезли. С тех пор он мыкается по психушкам.

— Думаешь, Клячко постесняется, он состыковал твою выходку и твои привидения и понял, что на этом можно сыграть. У него нет запретов.

Страх должен был вылезти. Сколько бы ни хорохориться, у каждого из них внутри укоренился страх, родимый, с которым они выросли. Тот самый, липкий, потный, что накинулся на Усанкова ночью в купе.

— Откуда он узнал про поручика и прочее?

— Я рассказал. Сидели, болтали в поезде. В порядке анекдота.

— Значит, я тебе обязан. Спасибо.

— Кто же знал.

— Ты его не разуверил? Чего ж постеснялся? Ты-то мог подтвердить.

— И что? Артистов принял за привидения — смешно. А дальше не смешно. Утром резвился, к обеду взбесился. Ты сам разбудил чертей. У него теперь одно объяснение — псих. И выход один — упечь тебя в больницу… Поступки нелогичные, нес чушь. Все это, конечно, если не пойдешь на мировую…

— Не упечет, — сказал Ильин спокойно.

— Почему же?

— Ты не позволишь.

— Я? Я ему не указ.

— Ничего, ты постараешься.

Усанков заложил руки за спину, крепко сцепил пальцы, тон Ильина удивил его нагловатостью, вроде никак не свойственной их отношениям, где всегда командовал Усанков.

— Ишь ты, как уверен.

Ильин похлопал себя по карману куртки.

— Забыл про свое свидетельство? Так что если в дурдом, то вместе отправимся.

Усанков от души расхохотался.

— Молодец, Серега! Отличный шантажист из тебя получился!

Разгадка удручала своей простотой и в то же время обрадовала Усанкова. Потому что страх не мог никуда деться, он сидел у Ильина в печенках, селезенках, в самом нутре, а вот то, что он, Усанков, недооценивал Ильина как противника, это факт. Никогда Ильин не был в противниках, и сейчас Усанков по-новому как бы просчитывал Ильина: доверчив, долго сопротивляться не может, умен, но душевно ленив, инертен…

Белые двери церкви скрипели и хлопали, когда приоткрывались, оттуда доносилось пение, волна нагретого свечного воздуха обдавала Усанкова сладковатым запахом.

— А тебе не надоело? — вдруг спросил Ильин.

Он сразу понял, о чем это, он не привык к таким вопросам, он вообще не любил отвечать, он предпочитал спрашивать. Он нахмурился. Ильин смотрел на него с участливостью.

— Надоело, — сказал он. — Еще как надоело, — и тотчас оборвал себя. Все равно надо возвращаться.

— Зачем тебе это?

— Не мне, а тебе.

— А тебе зачем?

— Мне? — Усанков подумал. — Иначе смысла не будет.

— Смысла в чем?

— Если отступить, смысла не будет во всей нашей борьбе, — ответил он скорее дежурно, чем уверенно, потому что объяснить это было невозможно.