Неизвестный Де Голль. Последний великий француз

Сдача оружия, оставление участка фронта, согласие на передачу какой бы то ни было части французской земли под власть противника будут преступлением против родины.

Солдаты Франции, где бы вы ни находились, подымайтесь на борьбу!»

22 июня, когда де Голль уже узнал об унизительных условиях перемирия, он формулирует свои принципы Сопротивления: «Большинство французов не согласны на капитуляцию и порабощение, исходя из принципов, которые называются: честь, здравый смысл и интересы родины. Я говорю честь, ибо Франция обязалась не прекращать борьбы без согласия союзников… Я говорю здравый смысл, ибо абсурдно считать борьбу проигранной… Я говорю о высших интересах родины, ибо это война не только франкогерманская, которая может решиться одним сражением. Это мировая война…»

24 июня он торжественно обещает, что придет день, когда французская армия вместе с союзниками вернет родине величие…

Итак, коечто сказано гораздо яснее. Де Голль призывает к борьбе французских солдат, где бы они ни находились. Он обвиняет правительство Петэна в предательстве. И все это украшено пышным орнаментом волнующих, величественных, но все же туманных слов: честь, родина, величие, долг и т. п.

Де Голль часто упоминает о себе, уверенно, твердо говоря от имени Франции. Призыв объединяться вокруг него самого высказывается с какимто эпическим пафосом и очень напоминает возгласы коннетаблей и полководцев феодальных времен, которые вели в бой своих вассалов и солдат с криком: «За мной, за Валуа!», «За мной, за Шатийоном!» Эти исторически точные формулы сменились затем, по мере укрепления абсолютизма, призывом: «За короля!» Де Голль не видит посредников между собой и Францией, собственно, он отождествляет себя с ней.

Такой необычный тон резко контрастирует с напускной скромностью современных де Голлю политических деятелей, считавших правилом хорошего тона изображать себя слугой нации. Обычно за этими ужимками скрывается непомерное тщеславие выскочки. Генерал де Голль не опускается до подобного лицемерия и демонстративно наделяет себя функциями вождя и повелителя, получившего полномочия от судьбы, провидения! Такая манера не могла не шокировать, особенно в те дни, когда долговязый французский генерал ходил по лондонским улицам и на него никто не обращал внимания. Слишком много там было полководцев, президентов и королей в изгнании, носивших гораздо более известные имена.

Но этот человек, ездивший нередко в мрачной и темной лондонской подземке, зажатый в давке переполненных вагонов, сохранял непоколебимое сознание своей особой исторической миссии. Очень много написано о так называемом «патологическом честолюбии» де Голля, о его откровенных претензиях на исключительное место в истории. Эта черта генерала чаще всего осуждается и высмеивается. Однако случай де Голля таков, что он заставляет прислушаться к характеристике честолюбия выдающегося человека, которую дает Томас Карлейль в пресловутой книге «Герои, почитание героев и героическое в истории»: «В каждом человеке заложено неискоренимое стремление высказываться в полную меру сил, данных ему природой; стремление высказывать вовне и осуществлять вовне все, чем наделила его природа. Стремление справедливое, естественное, неизбежное; мало того, это обязанность, даже сущность всех вообще обязанностей человека. Весь смысл человеческой жизни здесь, на земле, можно сказать, состоит в том, чтобы развивать свое «я», делать то, к чему человек чувствует себя пригодным. Таков основной закон нашего существования, сама необходимость… Поэтому мы скажем: чтобы решить вопрос о честолюбии, решить, низменное ли честолюбие говорит в человеке или нет, необходимо принять в расчет два условия – не только вожделение, подталкивающее человека добиваться известного положения, но также и его способность действительно занимать это положение.

В этом весь вопрос. Быть может, положение, которого человек ищет, принадлежит действительно ему; быть может, он не только вправе, но даже обязан искать его».

Но как же совместить притязания де Голля на единоличное руководство Сопротивлением с его обращениями к крупным политическим и военным деятелям, которым он предлагал возглавить борьбу?

Был ли он искренним? Споры по этому поводу не прекращаются, и можно с уверенностью сказать, что, приветствуя появление в Лондоне «любого французского деятеля, пожелавшего возглавить постоянное французское движение Сопротивления», де Голль не упустил бы возможности в соревновании с ним показать, кто чего стоит. Не нашлось, однако, ни одного претендента на руководство движением, которого еще не существовало. Де Голль пока оставался со своим верным лейтенантом Курселем, с крайне ограниченным запасом английских слов и с поддержкой только одного англичанина. Правда, имя его – Уинстон Черчилль. А это значило, что на него можно положиться только в той степени, в какой он считал генерала де Голля пригодным для достижения целей большой политики правительства его величества короля Великобритании…