Неизвестный геноцид: Преступления украинских националистов на юго-восточном пограничье Польши 1939-1946

Рано утром 29 марта 1943 г. бандеровцы напали на деревню Пендыки. Моя мама в это время пошла в хлев доить коров, а папа пошел чинить инвентарь. Мы с сестрой спали сладким сном, и тут вдруг мама с папой вбежали в дом и вырвали нас из теплого спокойного сна. Папа взял на руки меня, а мама сестру. Мы вылетели из дома и отправились в сторону леса. Не знаю, как это случилось, только папа с нами попрощался. Я до сих пор помню, как крепко он нас сжимал. Маме сказал, чтобы она вернулась домой за одеждой для нас, потому что мы были в том, в чем спали. Когда мама решила зайти в дом, это заметил бандеровец и впихнул нас в конюшню, в которой содержался скот, но его выпустили. В конюшне уже были женщины и дети. Конюшню подожгли. Я, будучи ребенком, не очень понимала, что происходит, и судорожно сжимала правую руку моей мамы. Моя сестра и другие старшие дети вырыли дыру в навозе и звали меня, говоря, что мы спрячемся в мы в эту дыру, а то того и гляди рухнет горящая крыша. В этот момент к тому украинцу, что стоял с винтовкой в дверях, подошел второй украинец. О чем-то они поговорили, и первый ушел, а второй с винтовкой встал в дверях. Моя мама узнала этого, второго. Это был наш сосед, которому папа дал дерево на постройку дома и одолжил денег. Моя мама взяла в левую руку сестру, а в правую меня, подошла к этому украинцу, назвала его по имени, которого я не помню, и сказала: «Или застрели меня, или выпусти. Пусть меня не сжигают живьем с детьми». Он сказал: «Удирай до лиса». Так мы избежали смерти. А остальные сгорели живьем.

Я до сих пор помню этот побег в лес по мерзлым бороздам вспаханного поля. Я помню большое восходящее солнце красного цвета. Я видела ребенка, который наклонился над убитой матерью и просил ее, чтобы она встала, но безрезультатно. На поле лежали мертвые тела, одеяла и подушки. Моя сестра во время побега подобрала на поле одеяло в клетку, а я подобрала маленькую подушечку в крапинку, и просила маму, чтобы она остановилась, чтоб я лучше ухватила эту подушку. Мама не остановилась […]. Подушка выпала у меня из руки на поле. Когда мы вошли в лес, то встретили там моего дедушку Эмиля, женщин с детьми и пожилых мужчин. Мой дедушка спросил мою маму: «Хеля, где Метек?» — то есть мой папа. Мама ответила, что убежал в лес. Мама нарвала мху, завернула нас в одеяло, которое Крыся притащила в лес, и усадила нас на этот мох под деревом. Приближался полдень. Мы были голодны и нам было холодно. Дедушка сказал моей маме, что пойдет посмотреть, горят ли еще Пендыки [.]. Через некоторое время он вернулся, с белым как мел лицом. Мама просила, что случилось, и он, задрав рубашку, показал, как ему попали пулей в живот [.]. Дедушка сказал нам, чтобы мы все убегали подальше в лес, а то придут бандеры и нас прибьют. Мама уложила дедушку на мох и накрыла его одеялом. Мы попрощались с дедушкой и, замерзшие, вместе со всеми остальными, кто был в лесу, пошли еще дальше в лес. Среди нас, детей, был 13-летний мальчик, которого послали в Цумань[474], чтобы сообщить, что в лесу женщины с детьми и старики. Под вечер приехал немецкий грузовик, а с ним мой папа. Нас погрузили на этот грузовик и отвезли в собор Святых Петра и Павла в Луцке[475]. Дедушка остался в лесу, и думаю, что он там скончался, поскольку у нас больше никогда не было от него вестей. Собор был превращен в склад зерновых, но, поскольку был конец марта, хлеба уже не было, только немного соломы [.]. Мы были очень голодны, и люди, как узнали, что в соборе собрались люди из сожженных деревень, принесли нам кое-что поесть [.]. Люди из Луцка приходили и забирали детей, а чтобы родители позднее смогли забрать своих своих детей, давали свой адрес. Я с сестрой тоже жила в одной семье, фамилии не помню. Там было тепло, нам дали еду, одежду, и эта пани даже купила моей сестре розовую шапку и розовый шарфик, а мне белую шапку и белый шарфик. Когда родня из Людвиковки узнала, что Пендыки сожгли, а те, кто уцелел на пожаре, теперь живут в соборе в Луцке [.], то брат моей мамы, Станислав, приехал за нами на телеге. Мы поселились у бабки Виктории в Людвиковке [.]. Деревня Люд-виковка расположена была в такой низине у леса. Там было много фруктовых садов и много зелени [.]. Только жить в ней становилось все печальней, потому что все чаще доходили слухи про убийства бандеровцами польского населения.

Как-то раз семья собралась у бабушки и решила, что будут копать схрон, вход в который будет в кладовой […]. Выкопали большой схрон, из которого был еще выход в поле […]. Крестьяне из Людвиковки организовали самооборону и по ночам несли вахту, а женщины с детьми прятались в схроны или шли на ночь к родственникам в Млынов, к этому времени некоторые семьи уже переехали в Млынов, так как считали, что там будет безопасней. Мы, с мамой и папой тоже поселились у тети Юзефы [в Млынове]. [.]