Неизвестный геноцид: Преступления украинских националистов на юго-восточном пограничье Польши 1939-1946

Забота о детях пробуждала нашей маме скрытые силы. Она смогла подготовить свою, как она говорила, «детвору», к путешествию в неизвестность, на Запад. Мы ехали, это я уже помню, в товарном вагоне вместе с какой-то другой семьей. Путешествие поездом было для детей изрядным приключением. Я чувствовал себя беззаботно, тем более что я не понимал, почему взрослые так горько плачут. Сквозь щели в досках мы старались рассмотреть новый, другой, неведомый мир. Я в первый раз увидел большие дома — «здания», а появление автомобиля вызывало неописуемый восторг. Все путешествие сопровождалось непрестанным грохотом, стуком колес, фырканьем, свистками паровозов. Все постоянно качалось, дергалось, то и дело переставляли вагоны. На одной из многочисленных остановок мама решила приготовить горячую пищу и пошла зачерпнуть воды. Наклонилась и упала в каменный колодец с вертикальными стенами. Плавать она не умела, и отчаянно цеплялась за траву, которая росла по стенам водосборника. Та обрывалась, мама захлебывалась и тонула. Она уже готова была смириться со своей судьбой. Чтобы оставить что-то после себя, она выбросила на поверхность кастрюлю, за которую до того судорожно цеплялась. Такая кастрюля в то время была настоящим сокровищем. Тут она внезапно вспомнила детей, и это прибавило ей сил. Новая попытка выбраться из ловушки оказалась удачной. Измученная, мокрая, продрогшая, она вернулась в вагон и как ни в чем не бывало приготовила еду. Только через много лет она рассказала правду. Путешествие продолжалось, и только в конце июня эшелон достиг окрестностей Вроцлава. Мы оказались счастливчиками, потому что не разделили трагической судьбы тысяч волынцев. Мы пережили наш, польский Холокост, и оказались на незнакомой, чужой земле. Мы поселились в Волове. Первые две недели вместе с многими семьями мы провели «на платформе», т. е. в зале паровозного депо. Мама с тоской высматривала нашу коровку. Через неделю, вместе с сотнями других, появилась наша кормилица, которую мама распознала по тоскливому мычанию в стаде, насчитывавшем несколько десятков голов. Они узнали друг друга, потому что корова сразу сменила грустное мычание на радостный рев и разделила радость мамы, сердечно облизав ее шершавым языком. Мы поселились на окраине города, на первом этаже дома на улице Костюшко. Нам не хватало брата Владека, который во время перевозки заболел тифом. Без сознания его забрали в госпиталь где-то в Катовицах. Когда он выздоровел, то несколько недель блуждал по Возвращенным землям в поисках своих. Он искал во Вроцлаве, Щецине, Квидзыне. Послушав интуицию, он вернулся в Нижнюю Силезию. Однажды, когда мы с сестрой Сабиной смотрели в окно на улицу, обсаженную каштанами, я заметил, что по тротуару шагает парень — босиком, в порванных коротких штанах, а на голове у него выгоревшая шапка. «Владек!» — крикнула сестра. Он посмотрел — и сразу же одним прыжком оказался рядом с нами. Тогда я увидел, как плакала мама. Это были слезы счастья.

Вскоре мама получила квартиру поближе к центру, в здании на улице Берута. Здание было более чем скромным, и по виду мало чем отличалось от соседних домишек. Этот дом точно отражал наше материальное положение. У нас было две кровати, шкаф, столик и большой стол с несколькими стульями. Подвала в доме не было, но зато у него было неоценимое достоинство: рядом во дворе находились маленький хлев и крошечный садик, а посередине двора росла большая черешня. Вместе с братом Богданом и ребятами со двора мы просиживали на ней с ранней весны до поздней осени. В хлеву похрюкивала свинка и мычал теленок. За стайкой кур присматривал солидный петух, который, к огорчению моей сестры Терезы, провожал ее в ближайшую школу. В саду росли овощи и абрикосы, за забором был большой парк, а рядом с ним мрачное кладбище — вот мир моего детства. Я изучал окрестности и природу, и очень часто жаловался маме на воробьев с соседней крыши, которые, как мне казалось, передразнивали меня и чирикали: «Мирек — дурик». Я очень сердился на них, и при помощи собственноручно изготовленной пращи пытался восстановить справедливость.

Мама полностью посвятила себя детям. Мы считали, что она может все. Из старого плаща она сшила нам элегантные костюмы. Когда оказалось, что выращенная свинка больна и ее даже нельзя съесть, мама достала где-то каустической соды и сделала из нее мыло, которого тогда очень не хватало. Каждую субботу меня и Богдана тщательно мыли («драили»), а вода после мытья была грязная, «как с собаки». Затем нас одевали в длинные рубашки, и после обязательной молитвы мама укладывала нас в кровати с туго накрахмаленным бельем. Перед сном мама рассказывала сказки или пела песенки. А когда к нам привязалась чесотка, от которой мы очень страдали, она не растерялась и, воспользовавшись чьим-то советом, разбирала минометные снаряды, добывала изнутри желтый тротил и варила его с дегтем. Тщательно вымыв, она мазала нас этой ужасно смердевшей, но единственно доступной тогда мазью.