Неизвестный геноцид: Преступления украинских националистов на юго-восточном пограничье Польши 1939-1946

В воскресенье мои мама с папой решили поехать в Людвиков-ку, чтобы испечь у бабушки хлеб и привезти его к тете в Млынов. Меня и сестру тоже взяли с собой. В понедельник бабушка испекла свежий хлеб, но сказала моей маме, чтобы та ехала в Млынов только завтра, чтобы хлеб лучше остыл. Следующую ночь мы провели в схроне, который был выкопан под полом кладовой для зерна. Вход в схрон был так ловко замаскирован, что если кто чужой об этом входе не знал, то не заметил бы […]. В схроне была солома, перины, подушки, питьевая вода и ведро, чтобы дети и взрослые могли справлять свои физиологические потребности.

Именно в эту ночь на 13 июля случилась страшная трагедия. Немцы вместе с бандеровцами окружили деревню и жестоким образом с ней расправились. Из этой напасти мало кто выбрался живым, особенно мужчины. У бабки в схроне скрывались мама, папа, сестра и я, а еще сама бабка, сын Станислав, Францишка и Аделя […]. Были еще другие семьи с детьми […]. До схрона доносился вой собак, выстрелы винтовок и взрывы гранат. Последней в схрон на ночь входила бабка с дочкой Аделей. Аделя, последней входя в схрон, зажала дверьми в схрон какую-то тряпочку. Когда перед самым полуднем 13 июля немцы вошли в кладовую, они заметили тряпку между половицами, и так обнаружили вход в схрон. Они начали звать всех выйти из схрона. Мой дядя Станислав убежал из схрона через выход [.] в поле, на котором было много высокого хлеба. Так дядя остался жив и дожил до 1991 года. А вот остальные — женщины с детьми, мой папа и дяди — были вынуждены выйти из укрытия. Нас всех согнали к лесу, там отделили женщин с детьми до 14 лет, а старших мальчиков и мужчин поставили отдельно. У меня и сейчас в ушах стоит плач детей, матерей, и прощальное отчаяние отцов. Женщины с детьми остались у леса, а мужчин и молодых парней погнали в сторону хлевов, которые еще не сожгли. Некоторые пытались бежать, их сразу расстреляли. Картина расставания была очень жестокой. Я помню, как папа последний раз обнимался с нами […].

Женщины с детьми стояли большой группой, в ужасе от той судьбы, какая их вскоре должна постичь, потому что нас тоже должны были расстрелять. В какой-то момент моя мама и другие женщины попросили разрешить им помолиться. Немец дал согласие на молитву, и мы начали читать [.] Кто в опеку доверится Господу своему […]. Во время молитвы приехал немец на машине и дал приказ немцам, чтобы женщин с детьми не убивали. Через некоторое время приехали немецкие грузовики, погрузили женщин и детей и отвезли их в лагерь в Дубно. Мужчин и парней расстреляли и сожгли в хлеву. Тогда погибло очень много людовичан, а вдобавок погибли те, которые приехали в Людвиковку, чтобы скрыться от смерти […].

В лагере в Дубне были очень плохие условия жизни. Там было очень много женщин, детей и стариков, которым было нечего есть. Люди из Дубна приносили свертки с едой […]. Знакомая моей мамы из Дубна, когда узнала, что мы в лагере, а папа погиб, принесла для нас две маленькие наволочки от подушек и пшеничные сухари […]. Мама завязала эти наволочки в форме рюкзака и надевала нам на спину […]. Лагерь был огорожен сеткой, но в сетке была дыра, и многие женщины, рискуя жизнью, бежали через эту дыру […]. Пришла новость, что будут грузить людей на поезд и повезут в Польшу. Моя мама договорилась с подругой [Парадовской], и они решили, что поедут вместе […].

Нас, женщин, детей, стариков, погрузили в вагоны для скота. Мы начали спасительное путешествие в Польшу. Людей в вагоны погрузили столько, сколько влезло. Там были женщины с детьми, старики и одинокие люди. Поезд шел только ночью, а днем была стоял. Во время стоянки была возможность выпросить что-нибудь поесть, хотя у нас с сестрой были сухари, которыми мы даже делились с другими детьми, у которых ничего не было.

[…] Ехали в очень плохих условиях. Мы, дети, свои физиологические потребности справляли через дырку, прорубленную в полу вагона, а взрослые — через отодвинутую доску в дверях вагона. Конечно, друг друга они должны были держать за руки.